Мы рождены для вдохновенья… Поэзия золотого века - Федор Николаевич Глинка Страница 6

Я верил, что путь мой лежит на земле

  К прекрасной, возвышенной цели.

Увы! я любил… и ее уже нет!

  Но счастье, вдвоем столь живое,

Навеки ль исчезло? И прежние дни

  Воотще ли столь были прелестны?

О! нет: никогда не погибнет их след;

  Для сердца прошедшее вечно.

Страданье в разлуке есть та же любовь;

  Над сердцем утрата бессильна.

И скорбь о погибшем не есть ли, Эсхин,

  Обет неизменной надежды:

Что где-то в знакомой, но тайной стране

  Погибшее нам возвратится?

Кто раз полюбил, тот на свете, мой друг,

  Уже одиноким не будет…

Ах! свет, где она предо мною цвела, —

  Он тот же: все ею он полон.

По той же дороге стремлюся один

  И к той же возвышенной цели,

К которой так бодро стремился вдвоем, —

  Сих уз не разрушит могила.

Сей мыслью высокой украшена жизнь;

  Я взором смотрю благодарным

На землю, где столько рассыпано благ,

  На полное славы творенье.

Спокойно смотрю я с земли рубежа

  На сторону лучшия жизни;

Сей сладкой надеждою мир озарен,

  Как небо сияньем Авроры.

С сей сладкой надеждой я выше судьбы,

  И жизнь мне земная священна;

При мысли великой, что я человек,

  Всегда возвышаюсь душою.

А этот безмолвный, таинственный гроб…

  О друг мой, он верный свидетель,

Что лучшее в жизни еще впереди,

  И верно желанное будет;

Сей гроб – затворенная к счастию дверь;

  Отворится… жду и надеюсь!

За ним ожидает сопутник меня,

  На миг мне явившийся в жизни.

О друг мой, искав изменяющих благ,

  Искав наслаждений минутных,

Ты верные блага утратил свои —

  Ты жизнь презирать научился.

С сим гибельным чувством ужасен и свет;

  Дай руку: близ верного друга,

С природой и жизнью опять примирись;

  О! верь мне, прекрасна вселенна.

  Все небо нам дало, мой друг, с бытием:

Все в жизни к великому средство;

  И горе и радость – все к цели одной:

Хвала жизнедавцу-Зевесу!»

3–7 декабря 1814

Славянка

Элегия

Славянка тихая, сколь ток приятен твой.

Когда, в осенний день, в твои глядятся воды

Холмы, одетые последнею красой

   Полуотцветшия природы.

Спешу к твоим брегам… свод неба тих и чист;

При свете солнечном прохлада повевает;

Последний запах свой осыпавшийся лист

   С осенней свежестью сливает.

Иду под рощею излучистой тропой;

Что шаг, то новая в глазах моих картина,

То вдруг, сквозь чащу древ, мелькает предо мной,

   Как в дыме, светлая долина;

То вдруг исчезло все… окрест сгустился лес;

Все дико вкруг меня, и сумрак и молчанье;

Лишь изредка, струей сквозь темный свод древес

   Прокравшись, дневное сиянье

Верхи поблеклые и корни золотит;

Лишь, сорван ветерка минутным дуновеньем,

На сумраке листок трепещущий блестит,

   Смущая тишину паденьем…

И вдруг пустынный храм в дичи передо мной;

Заглохшая тропа; кругом кусты седые;

Между багряных лип чернеет дуб густой

   И дремлют ели гробовые.

Воспоминанье здесь унылое живет;

Здесь, к урне преклонясь задумчивой главою,

Оно беседует о том, чего уж нет,

   С неизменяющей Мечтою.

Все к размышленью здесь влечет невольно нас;

Все в душу темное уныние вселяет;

Как будто здесь оно из гроба важный глас

   Давно минувшего внимает.

Сей храм, сей темный свод, сей тихий мавзолей,

Сей факел гаснущий и долу обращенный,

Все здесь свидетель нам, сколь блага наших дней,

   Сколь все величия мгновенны.

И нечувствительно с превратности мечтой

Дружится здесь мечта бессмертия и славы:

Сей витязь, на руку склонившийся главой;

   Сей громоносец двоеглавый,

Под шуйцей твердою седящий на щите;

Сия печальная семья кругом царицы;

Сии небесные друзья на высоте,

   Младые спутники денницы…

О! сколь они, в виду сей урны гробовой,

Для унывающей души красноречивы:

Тоскуя ль полетит она за край земной —

   Там все утраченные живы;

К земле ль наклонит взор – великий ряд чудес:

Борьба за честь; народ, покрытый блеском славным;

И мир, воскреснувший по манию небес,

   Спокойный под щитом державным.

Но вкруг меня опять светлеет частый лес;

Опять река вдали мелькает средь долины,

То в свете, то в тени, то в ней лазурь небес,

   То обращенных древ вершины.

И вдруг открытая равнина предо мной:

Там мыза, блеском дня под рощей озаренна;

Спокойное село над ясною рекой,

   Гумно и нива обнаженна.

Все здесь оживлено: с овинов дым седой,

Клубяся, по браздам ложится и редеет,

И нива под его прозрачной пеленой

   То померкает, то светлеет.

То слышен по току согласный звук цепов;

Там песня пастуха и шум от стад бегущих;

Там медленно, скрыпя, тащится ряд волов,

   Тяжелый груз снопов везущих.

Но солнце катится беззнойное с небес;

Окрест него закат свободно пламенеет;

Завесой огненной подернут старый лес;

   Восток безоблачный синеет.

Спускаюсь в дол к реке: брег темен надо мной

И на воды легли дерев кудрявых тени;

Противный брег горит, осыпанный зарей;

   В волнах блестят прибрежны сени;

То отраженный в них сияет мавзолей;

То холм муравчатый, увенчанный древами;

То ива дряхлая, до свившихся корней

   Склонившись гибкими ветвями,