Стебель травы. Антология переводов поэзии и прозы - Антология Страница 40

Он сложил руки, сведенные старостью и ревматизмом, в вечный благословляющий жест, и в нем родилась старая детская молитва: «Господи, благослови папу и маму…»

Он намного пережил своих родителей.

Ни слова!

Голос возник сзади, из-за изгороди, молодой, отрывистый, резкий. Казалось, от долгого нерешительного ожидания у кого-то пересохло в горле.

Старик, окруженный столькими забытыми голосами, даже не вздрогнул; он почти не удивился непрошенному гостю. И, не теряя самообладания, каким он славился на весь мир, спросил:

– Какие слова я мог сказать?

– Не зовите на помощь!

– На помощь?

Только тогда он осознал исключительность происходящего, и добродушие сменилось суровостью.

– На посту, который я занимаю, не кричат. Просто я не привык говорить с теми, кого не вижу воочию… – и добавил как бы для себя: – Только с живущими на небесах.

– На небесах?

Послышался шелест листьев, и перед ним появился очень молодой, исхудалый, легко одетый человек, под бурей черных волос лихорадочно сверкали глаза.

– На небесах? Поберегите ваши сказки для публичного выступления. Мы здесь одни, и я в них не верю.

– А я – всей душой.

– И в душу вашу не верю.

Старик присмотрелся к незнакомцу, и ему стало неловко за свою полноту. Тот не опустил глаза.

– Вам известно, кто я? – наивно спросил старик. Незнакомец пожал плечами и с ненавистью произнес:

– Папа римский.

– Могу я для вас что-то сделать?

– Исчезните.

«Он вооружен. Я один. Час мой настал», – подумал папа.

Сердце наполнилось ликованием, но к радости примешивались сомнения. Умереть мучеником, в глубине души он всегда об этом мечтал… долгая карьера прелата и дипломата порой тяготила его. Может, в этот миг где-то в Африке одинокий страдалец погибает от чьей-то злой воли с именем Господа на устах. А я сижу здесь, весь в золоте. Ко мне обращаются «Монсеньор…» Достигнув высших почестей, к которым он не стремился, в великолепных хоромах, охраняемых солдатами в старинных одеждах, стать жертвой… – Если бы! Сообщение в газете, да и только! Символом чего он станет, убитый этим неизвестным? Смерть? Пускай, но ради чего?

– Исчезнуть, – произнес он спокойно, – неужели это все, что я могу для вас сделать?.. Почему вы так решили?

– Потому, что вы – краеугольный камень ненавистного мне мира.

– Краеугольный камень мира? Никогда еще меня не удостаивали такой чести, – сказал старик, покачав головой. – Но, к сожалению, вы заблуждаетесь: вытащите камень – ничего не разрушится.

На лице незнакомца он прочел глубокую скорбь; глухой голос произнес:

– Везде обман! Тогда, чему же служит это?

– Что?

Рукой, худой, словно коготь хищной птицы, тот указал на распятие, висевшее на белом папском наряде:

– Это!

И, резко сорвав крест с золотой цепи, швырнул его на землю. Грузный человек рухнул на колени и стал шарить по гравию. Но едва он прикоснулся к распятию, другой наступил сверху ногой.

– Прошу вас, – взмолился папа.

Его охватило отчаяние. Незнакомец же с силой отбросил крест ногой, и тот скрылся в зарослях.

Старик с трудом поднялся. Его мучил стыд за свою грузную фигуру, за то, что долгие годы его предупредительно оберегали от малейших усилий, что его, престарелого владыку, одевали, носили… Он двинулся к изгороди.

– Стойте!

Незнакомец вытащил из кармана другую руку, в ней был зажат кинжал. «Как нелепо», – подумал папа и повторил вслух:

– Нелепо.

– Умереть – нет. Нелепо жить.

– Ну что ж, тем лучше!

«Умирать подобно ночной птице, пригвожденной к створке деревянного окна в сарае – тоже нелепо», – впервые задумался он и заговорил с каким-то горделивым смирением:

– Вы ненавидите не меня, а его! И указал на заросли, где валялось распятие.

– На что вы надеетесь? – ухмыльнулся другой. – Его я люблю, – и добавил с яростью: – Вернее, любил бы, если бы не вы.

– Я?

– Вы, глава и приспешники.

– Присядем, – предложил старик.

– И мирно побеседуем? Довольно! Двадцать веков вы нас умасливаете добренькими речами. Двадцать веков пытаетесь превратить волков в раболепных псов.

– Только однажды волк стал преданным и кротким, как собака, благодаря любви, которую в него вдохнул святой Франциск. Кстати, – он смотрел на незнакомца в упор (ему казалось, что он с давних пор знает и любит это лицо), кстати, чем волки лучше собак?

– Они свободны!

– Говорите потише: сюда могут прийти.

Тот, сбитый с толку, смущенно взглянул на папу, потом на кинжал, спрятал его в карман и сел первым.

– Они свободны, – повторил он тихо, – а мы – нет.

– Пожалуй, вы правы, говоря обо мне, о священниках, о христианах, наконец, но вы, разве вы не «свободны»?

– Как человек в горящем доме! Из-за вас на земле стало нечем дышать!

– Вы словно заблудились на дне шахты и ищете выход, но при этом отказываетесь от пути к свету, указанному нами, – в голосе человека в белом прозвучала строгость, о которой он тут же пожалел.

– Все выходы закрыты, все! О, вы надежно их стережете! Всякий раз, как я пытался вырваться, кто-то из ваших был начеку. Преграды на пути к счастью! Преграды на пути к любви!

– Несчастный, – папа поднялся, – бедное дитя! Мы и есть Любовь, мы не служим ничему, кроме Любви.

Его рука, украшенная массивным перстнем, потянулась к худому плечу, но неизвестный отшатнулся.

– Вы – маленький мальчик, взывающий к отцу о помощи…

– К кому? К толстяку, нашпигованному сладкими речами, которому курят фимиам во всем мире? Запертому во дворце, охраняемому, точно музейный экспонат, швейцарцами с алебардами… Что вы знаете о наших муках?

– Возможно, толстый человек в белом наряде (его голос срывался от волнения, удушье сдавило грудь, он был как в агонии) ничем вам не поможет, да простит его за это Господь! Но по всему свету вы встретите людей в черных сутанах, худых и бедных, как вы, они позаботятся о вас.

– Ваши кюре? Да что они могут?..

– Я не говорю, что они избавят вас от страданий, но хотя бы переложат их на свои плечи, подобно ему, несшему на себе крест… Поднимите, – произнес он властно и, смягчившись, добавил, – пожалуйста.

Немного помедлив, молодой человек нагнулся, раздвинул ветки и стремительно выпрямился, бросив папе золотой крест.

– Спасибо, – прошептал старик.

До боли сжав в руке распятие, он чувствовал, как четыре гвоздя впиваются в его плоть. «Господи Всевышний, – молил он, – не покидай меня. И его… Нет, нас, Господи…»

– Не можете без этой погремушки! Вы, верховный владыка!

– Вы преувеличиваете: все не так просто…

– Наоборот, очень просто! Вы вынимаете из люльки и укладываете в могилу; никогда не оставляете нас в покое. Вы заодно с теми, кто властвует, кто платит и кто судит. Священник, как