Не отрекаются любя. Полное собрание стихотворений - Вероника Михайловна Тушнова Страница 13

о лучшей на свете своей стороне.

В палату хирург приходил и ушел,

пришла санитарка и вымыла пол,

и смерклось; и стала багровой заря…

Я, видно, солдата спросила не зря,

уснувшее сердце его бередя.

Я слышала, скрипнула дверь в коридор –

то смерть притворила ее, уходя…

На этом мы с ней и покончили спор.

…

Наш поезд стоит на разъезде в степи.

Тюльпаны, тюльпаны, куда ни ступи,

как смуглый румянец казахской весны,

под небом невиданной голубизны.

Так вот он какой, твой край дорогой,

сияющий, ветреный, знойный, нагой…

Когда же поднимется солнце в зенит,

сыпучий песок зашуршит, зазвенит,

о капле единственной небо моля,

иссохнут тюльпаны и маков моря,

и выгорит небо почти добела,

и дали завесит багровая мгла.

…

Но мимо платформы шагают друзья,

кудрявые саженцы в ведрах неся,

идут комсомольцы. И значит – война

за степь, чтоб всегда зеленела она.

Чтоб хлебом и хлопком густым проросла

земля, что солдата от смерти спасла.

Я знаю – он здесь, в этих жарких песках,

и снова в бою, и опять впереди…

Как друга обнять бы его, отыскав.

Хоть слово сказать…

Да попробуй найди.

Промчался товарный. Потом через миг

флажком полинялым махнул проводник.

И снова: сыпучих барханов ряды,

в струящемся мареве призрак воды,

и снова и снова, куда ни ступи,

тюльпаны, тюльпаны, тюльпаны в степи.

На разъезде Чумыше

Соль в степи, как полуда,

и, на солнце рыжея,

выгибают верблюды

лебединые шеи…

Небо выше да выше,

дали шире да шире,

на разъезде Чумыше

две юрты небольшие.

Хлевушок из самана,

будто в шутку слепили…

Голубые барханы

Чумыш обступили.

А меж серой колючки

быстрых ног отпечатки,

в смуглой маленькой ручке

карандаш и тетрадки.

Ребятишки из дому

торопятся в школу…

Это только чужому

здесь пустынно и голо.

Это только чужому

не близко, не мило

все, что с детства

ребячья душа полюбила.

А в Москве еще сладко

спится вашей подружке.

Темно-русые прядки

разбрелись по подушке…

Еще солнце в дороге,

еще ночь на пороге,

у кроватки в порядке –

карандаш и тетрадки.

Дождь холодный, осенний

барабанит по крыше…

…Что за синие тени

на разъезде Чумыше?

И бегут на занятья

девчонки, мальчишки,

полосатые платья,

цветные штанишки…

Вьется тропка по склону

от разъезда до школы.

Это только чужому

здесь пустынно и голо!

Разлука

За дугою виадука,

за щетиною леска

начинается разлука,

беспокойная тоска.

Сосны кружатся враскачку,

искры гаснут на лету…

Грозной башней водокачка

отплывает в темноту.

Встречный поезд на разъезде

нас приветствует гудком,

добродушные соседи

угощают кипятком.

И колхозница-старушка

(не живется без забот)

мне домашнюю ватрушку

на ладони подает…

Мы летим родной страною

пять ночей, четыре дня…

Очень ласкова со мною

вся дорожная родня…

А тоске не видно края.

За окном густеет тьма…

До зари перебираю

строки первого письма.

Нахожу за словом слово,

теплотою их дышу,

я тебе письма такого

никогда не напишу.

Грусть моя тебя встревожит,

опечалит, может быть…

И притом в дороге может

слово жаркое остыть.

Я открытку лучше брошу

где-нибудь тебе в пути:

дескать, помню, мой хороший,

будь здоров и не грусти.

Вот и все. Качает очень,

и к тому ж неярок свет…

…Тает, тает у обочин

дыма стелющийся след.

Застилает белым дымом

версты, годы, города…

Но любимые к любимым

возвращаются всегда!

Станция Баладжары

Степь, растрескавшаяся от жара,

не успевшая расцвести…

Снова станция Баладжары,

перепутанные пути.

Бродят степью седые козы,

в небе медленных туч гурты…

Запыхавшиеся паровозы

под струю подставляют рты.

Между шпалами лужи нефти

с отраженьями облаков…

Нам опять разминуться негде

с горьким ветром солончаков.

Лязг железа, одышка пара,

гор лысеющие горбы…

Снова станция Баладжары

на дороге моей судьбы.

Жизнь чужая, чужие лица…

Я на станции не сойду.

Улыбается проводница:

– Поглядите, мой дом в саду! –

В двух шагах низкорослый домик,

в стеклах красный, как медь, закат,

пропыленный насквозь тутовник…

(А она говорила – сад.)

Но унылое это место,

где ни кустика нет вокруг,

я глазами чужого детства

в этот миг увидала вдруг,

взглядом девушки полюбившей,

сердцем женщины пожилой…

И тутовник над плоской крышей

ожил, как от воды живой.

Сапер

Кончив работу,

он сел на крыльцо,

вытер от пыли и пота

лицо.

Вынул потертый кисет из кармана,

тот, что в последнем счастливом году

сшила рязанская девушка Анна

и подарила у всех на виду.

Годы счастливые

снова вернутся,

годы разлуки

подходят к концу…

В ковшике медном

солдатка Ануца

теплую воду выносит

бойцу.

Пьет он и думает: как это странно,

что в разоренном молдавском дому

девушка Анна, девушка Анна

вдруг издали улыбнулась ему.

В старенькой кофте с разводами пестрыми,

в копоти черной и белой пыли…

Как же назвать вас, если не сестрами,

верные женщины нашей земли!

Тихая улица – пепел да щебень,

позднее лето, ни облака в небе,

щедрый