Испанская трагедия - Томас Кид Страница 41

«Наиболее существенным было именно влияние Макиавелли», — считает Ф. Боуэрс (Bowers 1971: 270). Справедливость этого мнения подтверждает изобретение елизаветинцами нового драматического амплуа: «макиавель» (Machiavel), макиавеллист. Оно используется для обозначения и персонажа, и специализации исполнителя, актера: «Ну, и кто тут у вас главный макиавеллист? Кто держит всю компанию в узде и лучше всех расшаркивается перед сиятельными лицами и облачается в парадный костюм, когда надо пойти и похлопотать за остальных? Кто он, признавайтесь?»[488]

Пьеса Мидлтона написана в 1608 году или немного раньше. Амплуа макиавеллиста, во многом наследовавшее Пороку средневекового театра, но вобравшее и качественно новое содержание, стало устойчивым, поскольку было востребовано самим временем и точно отражало общественные тенденции.

За двадцать лет до этого Томас Кид, а вслед за ним К. Марло и У. Шекспир выводят на английскую сцену первых «макиавелей»[489]. Последователи Кида преимущественно развенчивают своих персонажей-макиавеллистов в качестве героев нового времени (особенно последовательно это делает Шекспир), признавая вместе с тем факт их присутствия в современном мире (и современном театре, который является его зеркалом). Однако сам первопроходец и фактический создатель этого амплуа — Томас Кид — демонстрирует некоторые особенности в своей трактовке сценического макиавеллиста.

Исходя из «Испанской трагедии», его отношение к макиавеллизму как стратегии и тактике поведения человека в обществе не является безоговорочно отрицательным, обнаруживает неожиданную двойственность. Впрочем, неожиданной она выглядит лишь ретроспективно, то есть в свете еще не вышедших на подмостки будущих героев-антимакиавеллистов Шекспира.

Дон Лоренцо — первый макиавеллист елизаветинской сцены — не является протагонистом «Испанской трагедии». Однако он — основной двигатель драматического действия вплоть до того момента, когда инициатива переходит к Иеронимо и он начинает осуществлять свою месть.

Причина, по которой Лоренцо принято считать макиавеллистом, состоит не в том, что им движет стремление достичь трона, короны, власти (хотя в его намерении возвыситься за счет брака сестры с португальским принцем присутствует и этот мотив), а в том, что этот персонаж «следует формальной системе этики Макиавелли» (Bowers 1971: 270)[490]. Он амбициозен, беспринципен, коварен, аморален, искусен в интригах, безбожен, преступно деятелен, и наконец, он без ссылок на авторство «цитирует» максимы Макиавелли. Впрочем, отсутствие ссылок свидетельствует, скорее, о презумпции широкой известности и узнаваемости того или иного явления. Впоследствии аналогичные персонажи младших собратьев-драматургов Кида (Марло, Шекспира, Джонсона, Марстона, Чепмена и др.) восстановят «справедливость» и частично расставят ссылки[491].

Особый интерес характеру Лоренцо в драме Кида придает предполагаемая некоторыми учеными (в том числе Ф. Боуэрсом) параллель с графом Лестером (памфлет «Государство Лестера», другое название — «Копия письма», 1584), который представлялся части англичан наиболее ярким выразителем и «домашним» олицетворением доктрины Макиавелли[492]. Гипотеза о Лоренцо, списанном с портрета из «Государства Лестера», возвращает нас и к вопросу о личности переводчика трактата «Государь», которым, по мнению Г. Крейга, мог быть Кид (см. сноску 16 на с. 161 наст. изд.).

Преступность и лживость средств, используемых для достижения целей, жестокость по отношению к тем, кто стоит на пути его планов, мания секретности во всех предприятиях, использование сообщников в качестве слепых орудий, хладнокровие, предусмотрительность и прагматизм — вот то, что позволяет исследователям отнести этого персонажа к типу макиавеллиста[493].

Шекспировский король Клавдий во всех основных моментах восходит именно к типу злодея-макиавеллиста, представленному Кидом в образе дона Лоренцо. Разве что Клавдий еще более «итальянизирован», поскольку это злодей-отравитель по преимуществу. Его основное средство — яд: яд в ухо, яд в кубок с вином, согласие на предложение отравить клинок.

Приписав себе победу над Бальтазаром (одержанную Горацио), Лоренцо входит в пьесу как трусливый, но завистливый и лживый «заяц». Иеронимо скажет:

Охотник славный тот, кто льва убил,

Не тот, кто в шкуру рядится его.

А мертвый лев — и зайцу не страшон.

(Акт I, сц. 2, 170-172)[494]

Второй акт он открывает уже в амплуа «макиавеллиста»: в оснащении всей сопутствующей лексики и готовности разрабатывать необходимые для достижения цели «стратагемы». На примере этого персонажа можно проследить, как происходит формирование схемы, которая послужит моделью для елизаветинских драматургов. Узловые моменты этой модели надолго останутся неизменными, в то время как частности, из которых и состоит оригинальное произведение, будут варьироваться, изменяться, наполняться новым содержанием.

Цель Лоренцо — выдать сестру замуж за Бальтазара, убийцу ее возлюбленного Андреа. Первым делом «разумный» Лоренцо (его императив — «reason») советует Бальтазару найти лекарство от холодности Бель-Империи:

Лишь то, что так мешает ей любить,

Нам нужно выведать и устранить.

(Акт II, сц. 1, 31—32)

Оказывается, у него уже готова «стратагема» («stratagem»). Слово «stratagem» у елизаветинцев связывалось прежде всего с Макиавелли. Дело в том, что представление о Макиавелли — наставнике тиранов и злодеев (трактат «Государь») дополнялось у англичан представлением о нем как о разработчике военных стратагем (трактат «Об искусстве войны» был еще в 1560-е годы переведен на английский язык).

Лоренцо предлагает принцу роль ведомого и направляемого его стратегическим разумом:

You shall be ruled by me.

Во всем мне доверяйте с этих пор.

(Акт II, сц. 1, 38)

Стратагема состоит в том, чтобы вынудить Педрингано (слугу сестры) предать свою хозяйку. Лоренцо преуспевает в этом за счет аргументации силой и обещания денег и резюмирует сцену одним из самых характерных тезисов Макиавелли:

Где слово не идет, поможет сила <...>

(Акт II, сц. 1, 108)

«Где не одолеет слово — одолеет сила»[495]. Это положение трактата «Государь» вместе с сопровождающей его максимой о «вооруженных и безоружных пророках»[496] стало одной из основных причин разоблачения Макиавелли уже в его время. Эпоха не приняла и не могла принять этого постулата, поскольку он подрывал самые основы христианства — религии, полагающейся прежде всего на силу Слова Божия, и низводил Христа до пророка-неудачника:

Должны ли они (преобразователи. — Н.М.) для успеха своего начинания упрашивать или могут применить силу. В первом случае они обречены, во втором, то есть если они могут применить силу, им редко грозит неудача. Вот почему все вооруженные пророки побеждали, а все безоружные гибли. Ибо надо иметь в виду, что нрав людей непостоянен, и если обратить их в свою веру легко, то удержать в ней трудно. Поэтому надо быть готовым к тому, чтобы, когда вера в народе иссякнет, заставить его