Жуазель - Морис Метерлинк Страница 11

исполнила двойной неясный долг. Если мы будем в продолжение веков воспевать тщету жизни и непобедимую мощь небытия и смерти, то мимо наших взоров пройдут печали, которые будут становиться все более однообразными по мере приближения к последней правде. Если же мы попытаемся, напротив того, внести разнообразие во внешний облик неизвестного, окружающего нас, и будем искать в нем новое основание для жизни, то и наши печали будут по крайней мере чередоваться с надеждами потухающими, чтобы вновь загореться. В том положении, в котором мы теперь находимся, так же справедливо надеяться, что наши усилия не напрасны, как и думать, что они ни к чему не приводят. Последняя правда небытия, смерти и бесполезности нашего существования, к которой мы приходим, когда доводим вопросы до последних пределов, в конце концов является только крайней точкой наших теперешних знаний. Мы не видим дальше, потому что там граница нашего познания. Она кажется достоверной, но в сущности в ней достоверно только наше неведение. Нам придется еще долго стараться всеми силами рассеять это неведение и делать все возможное для того, чтобы попытаться дойти до света прежде, чем нам придется допустить его окончательно. Раз это так, великий круг всех наших обязанностей, предшествовавших этой уверенности, слишком поспешной и смертельной, вновь приходит в движение. И снова начинается жизнь с ее страстями, которые уже не кажутся такими суетными, с ее радостями, печалями и обязанностями, которые вновь приобретают значение, так как они могут нам помочь выйти из тьмы или переносить ее без горечи.

VI

Это не значит, что мы вернемся к той же точке, на которой когда-то находились, и не значит, что любовь, смерть, рок и другие таинственные силы жизни вновь займут свое прежнее место и будут играть прежнюю роль в нашей действительной жизни и в наших произведениях, в особенности же — так как мы ими теперь занимаемся — в наших драматических произведениях. Человеческий ум, — писал я по этому поводу, — вот уже три четверти века переживает эволюцию не вполне еще для нас ясную, но, вероятно, одну из самых значительных, пережитых в области мысли. Если эта эволюция не дала нам окончательных и определенных ответов относительно материи, жизни, судьбы человеческой, цели, происхождения и законов мира, она по крайней мере уничтожила и сделала невозможным для нас известное число неуверенностей, — и как раз тех, где особенно охотно и свободно расцветали самые высокие мысли. Они были по преимуществу элементом красоты и величия во всех наших намеках, скрытой силой, которая подымала наши речи выше речей обыденной жизни, и поэт казался великим и глубоким, соразмерно с более или менее блестящей формой, в которую он их облекал, с более или менее значительным местом, которое он уделял этим неуверенностям, прекрасным или устрашающим, миролюбивым или враждебным, трагическим или утешительным.

VII

Высокую поэзию, если к ней присмотреться, составляют три главных элемента. Во-первых, красота словесная, затем страстное наблюдение и изображение того, что действительно существует вокруг нас и в нас самих, то есть природы и наших чувств, и, наконец, идея, объемлющая все произведение и создающая свою особую атмосферу, мысли поэта о неизвестном, в котором витают существа и предметы, вызванные им к жизни, о тайне, которая господствует над ними, судит их и управляет их судьбами. Мне кажется, что нет сомнения в том, что этот последний элемент самый важный. Возьмите красивую поэму, хотя бы короткую и сжатую. Редко ее красота, ее величие ограничены тем, что известно в нашем мире. Девять раз из десяти она ими обязана намеку на тайну человеческих судеб, какой-нибудь новой связи видимого с невидимым, временного с вечным. Но если беспримерная, быть может, эволюция в нашем понимании неизвестного еще не так глубоко смущает лирического поэта, лишая его только части его сил, с поэтом драматическим дело обстоит не так. Лирический поэт может оставаться чем-то вроде теоретика неизвестного. В крайнем случае, ему позволено довольствоваться общими идеями, самыми широкими, самыми неопределенными. Ему нечего заботиться об их практических последствиях. Если он убежден в том, что божества прошлого, что справедливость и судьба не вмешиваются больше в дела людей и не направляют более хода вселенной, то ему нечего давать имена непонятым силам, которые действуют в мире и господствуют надо всем. Нам все равно, кажется ли ему Бог или Вселенная необъятными и грозными. Мы, главным образом, требуем от него, чтобы он передал нам впечатление необъятного или грозного, которое он получил. Но драматический поэт не может ограничиться такими общими положениями. Ему приходится вводить в действительную жизнь свое понимание неизвестного. Он должен нам показать, каким образом, в какой форме, при каких условиях, по каким законам, для какой цели влияют на наши судьбы те высшие силы, те непонятные воздействия, которыми, как это представляется его поэтическому пониманию, наполнен мир. И так как наступил час, когда честность делает для него почти невозможным допущение прежних и когда те, которые должны их заменить, еще не определились, не имеют имени, он колеблется, ищет и, если хочет оставаться вполне искренним, не решается выйти за пределы ближайшей действительности. Он ограничивается изучением человеческих чувств в их материальных и психологических последствиях. В этой сфере он может создать мощное произведение, полное наблюдательности, страсти и мудрости, но очевидно, что он не сможет достичь в своих творениях той проникновенной глубины, широты охвата и красоты, отличающих истинно великие поэмы, в которых нечто бесконечное примешивалось к действиям людей; и он спрашивает себя, должен ли он решительно отказаться от этой красоты.

VIII

Я этого не думаю. На пути достижения этой красоты он встретит трудности, которых ни один поэт до сих пор не встречал, но это ему все же удастся, хотя бы только завтра. Даже сегодня, в этот, кажется мне, самый опасный момент альтернативы, одному или двум поэтам удалось выйти из мира всем очевидной действительности, не возвращаясь в мир прежних химер, потому что высшая поэзия прежде всего царство неожиданного, и из самых общих правил внезапно возникают сбивающие с толку исключения, как осколки звезд, мелькающие на небе, где люди не ожидали никакого света. Появляется, например, «Власть Тьмы» Толстого, как плавучий островок, скользящий по течению обыкновенной низшей жизни, как островок великолепного ужаса, весь окровавленный испарениями ада, но в то же время окруженный громадным огнем, белым, чистым и чудодейственным, который вырывается из простой души Акима. Или «Призраки» Ибсена, где разражается, в мещанской обстановке, ослепив и ослепляя, угнетая, доводя всех до безумия, одна из самых ужасных тайн человеческой судьбы. Сколько