Ремарк. «Как будто всё в последний раз» - Вильгельм фон Штернбург Страница 5

Голливуда. Его героини обладают некоторой схожестью с его женой, Юттой Цамбоной, с Марлен Дитрих, Наташей Палей и другими любовницами и подругами. Но все это образует лишь своеобразный каркас широкого, яркого художественного полотна, на котором развертывается действие, близкое к реальности, и живут герои, подкупающие своей достоверностью и потому понятные читателю. Однако как Томас Манн не был урожденным господином Будденброком, как Арнольд Цвейг, будучи солдатом на Восточном фронте, лично не пережил того, что произошло там с сержантом Гришей, как Генрих Манн, пылающий страстью к актрисе Труде Гестерберг, не разделил трагическую участь учителя Унрата, так и жизнь Эриха Марии Ремарка не протекала так, как складывались судьбы героев его романов.

Если же взглянуть на присутствующий в них биографический элемент с другой точки зрения, то становится очевидным, сколь велико его значение и для тематики романов, и для эстетических воззрений автора. Не увидев всех ужасов того, что творилось на фронте, он не смог бы написать свой «военный» роман так, как он это сделал десятью годами позже. Ремарк на собственной шкуре испытал тяготы жизни как в Веймарской республике, так и в эмиграции, и заложил свои ощущения в основу своих романов. Столь же интересны в этом отношении мысли и чувства его протагонистов мужского пола — Пауля Боймера, Эрнста Биркхольца, Роберта Локампа, Йозефа Штайнера, Равика, Людвига Бодмера, Роберта Росса. В них действительно отражается то, каким сотворивший их писатель видел мир и населяющих его людей. С их неприкаянностью и потерянностью, с борьбой за сохранение своего достоинства в эпоху порой запредельного унижения человека, с неисполнимым стремлением к нерасторжимой дружбе и стойкому ощущению счастья, с отчаянным уходом в безмолвие и опьянение, с осознанием неотвратимого, ибо «смерть понять нельзя».

В этом — а не во множестве красивых легенд, которые он любил распространять о себе, и не в череде поступков, взятых для романов из собственной жизни, но легко заменяемых подобными, — читатель может открыть для себя не такую уж малую толику внутреннего мира своего автора. Завышая образ художественными средствами и служа примером для той части своего поколения, которая близка ему ментально и душевно, описывает он своих антигероев, их действия, их чувства и мысли. Оказавшись между молотом и наковальней, они воплощают гуманизм Ремарка, жизнерадостного пессимиста с его верой в то, что можно выразить одним емким восклицанием: «И все же!..» — «Вчера я составил свое кредо из трех слов: независимость — толерантность — юмор...» Человек только тогда потерян, когда он сдается сам. «Пока человек не сдался, он сильнее своей судьбы» — таково, пожалуй, его главное послание, и Сизиф, вкатывающий камни в гору у Альбера Камю, мог бы столь же упорно делать свое дело и в историях, которые рассказывает Эрих Мария Ремарк. Но это не репортажи, основанные на фактах, а литературное описание своего времени и теряющих себя в нем людей. Поскольку, однако, он открывает в своих героях и антигероях собственный внутренний мир и мы узнаем себя в его любящих, пьющих, распутничающих, иронизирующих, рефлексирующих, гонимых, страдающих, то есть в борющихся за спасение своей неповторимой личности и гибнущих при этом людях, то нетрудно понять, почему романы Ремарка обрели огромную читательскую аудиторию.

Авторы десятка книг и критических статей, написанных об этом писателе и опубликованных в последние десятилетия, — их число не кажется таким уж большим на фоне его необыкновенной популярности — склонны были, однако, видеть в романах Ремарка путеводную нить его жизни. Соблазнившись тем, что он отказывался говорить о себе, просил не выходить за пределы чисто литературных вопросов и не вторгаться в его личную жизнь, они с легкостью переносили вымысел на реальность. К тому же он сам был мастером по заметанию следов. То и дело сжигал письма, — притом что писал их в несметных количествах, — играл в них зашифрованными именами, отправлял без указания даты. Дневники оставались под замком до его смерти и не опубликованы до сих пор. Давая интервью, он неизменно отсылал к историям из своей жизни, а тайного в них было, конечно же, больше, чем явного.

У него не было особого интереса ни к тому, ни к другому. Ибо этот столь успешный, склонный к мазохизму и отнюдь не лишенный тщеславия автор всю жизнь сохранял по отношению к самому себе весьма симпатичную дистанцию. В апреле 1969 года он написал другу юности, просившему прояснить некоторые эпизоды из ранних лет его жизни: «По теме “Ремарк и Оснабрюк” мне тебе толком не помочь, потому что ко всему автобиографическому, а также к биографиям я питаю антипатию. По-прежнему воспринимаю их как переоценку собственной важности и, таким образом, как косвенный эгоизм, прикрытый чуточкой тщеславия. Некоторые писатели любят говорить о себе и о своей жизни, другие предпочитают, чтобы оценивались их работы. Я принадлежу к последним... То, чему я научился в жизни, и без того использовано в моих книгах, остальное — сугубо личное и для работы значения не имеет». К тому же он любил и знал то, что называл действительно большим искусством. Не только литературу, которой занимался сам, но и музыку, — она сопровождала и наполняла его, играющего на фортепьяно и органе, всю жизнь. И живопись — ее шедеврами он, плененный их немеркнущей красотой, окружал себя повсюду — где бы в то или иное время ни жил. И поэтому относился к собственным сочинениям с чрезмерной и, пожалуй, разумной скромностью. Свои издательства и почти всех своих редакторов он презирал, критика наводила на него тоску, сомнения в собственных способностях мучили его до конца жизни, их было не прогнать самыми высокими продажами. «Пришли газеты с нелестными рецензиями. Их немного. Но достаточно, чтобы убедить меня».

Томас Манн, самый знаменитый из пишущих современников, оставляет 28 мая 1939 года — после вечернего разговора в кругу семьи — следующую запись в дневнике: «О писателях Цвейге, Людвиге, Фейхтвангере, Ремарке. Коему надо отдать пальму неполноценности». Суждение хотя и продиктовано личной неприязнью и даже завистью к слишком уж успешному собрату по перу («Ремарк и Дитрих, неполноценны», — записывает однажды духовный лидер буржуазии после ланча в одной из студий компании «Уорнер Бразерс»), но ведь высказывания такого же рода — отрицательные, высокомерные — можно найти в записках, воспоминаниях, письмах и других коллег Ремарка. Герман Кестен не без иронии говорит о «народном писателе столичного покроя». В одной из заметок частного характера Клаус Манн называет роман «Три товарища» «неграмотным, лишенным шарма, вульгарным» и видит в его героях «беспробудных пьяниц». По свидетельству одного из биографов Генриха Манна, старший