Хроники особого отдела - Александр Игнатьев Страница 22

– Хорошее дело, правильное. – одобрил генерал.

Они медленно прошли в главный корпус и сели за маленький круглый обеденный стол, стоящий на одной круглой ноге из перевитых хвостов зубастого дракона, живущего здесь ещё со времён роскошных вечеринок.

– Как наш пациент? – между глотками чая вскользь поинтересовался Рашид Ибрагимович.

Каганович вскочил и, отбежав к своему столу, взял объёмную серую папку с завязками. На ней химическим карандашом аккуратно было выведено: «Бернагард Кесслер. 31 год. Параноидальная шизофрения».

– У пациента симптоматика с ощущениями чего-то инородного в организме, и такие проявления заболевания очень редко поддаются психотерапевтическим приёмам. Но мы пытаемся лечить, – осторожно произнёс Илья Натанович. – Есть масса затруднений: языковой барьер, выраженное астеничное телосложение и испуг, конечно. Ему проведено три курса электросудорожной терапии, и пациента готовили к четвёртому, но достаточно буйное поведение пришлось корригировать, и, в результате, он немного простыл...

Тембр голоса постепенно снизился до шёпота, и генерал, поставив стакан, строго сдвинул брови к переносице, поинтересовался:

– Жив?

– Да-да, конечно, – заметался по кабинету Каганович, и, схватив стоящую на бюро вазу, наполненную большими красными яблоками, с гулким стуком опустил её на круглый стол.

– Угощайтесь, пожалуйста.

Генералу стало грустно. Он был в курсе применяемого лечения. В больнице находился центр по исследованию последствий черепно-мозговых травм, а с медикаментами для душевнобольных всегда было туго. Научно обоснованный метод пропускания электрического тока через головной мозг вызывал у него самого внутренние судорожные подергивания, да и в успокаивающее действие мокрых простыней Худояров не верил...

Он глубоко вздохнул и, отодвинув стакан, резюмировал:

– Я его забираю.

Каганович напрягся и, стоя спиной к генералу, глухо спросил:

– Когда и куда его доставить?

– Сейчас забираю, – коротко произнёс Худояров.

В ясном свете летнего дня от старого буфета к столу надвинулись тени, словно густая вуаль закрыла лицо, и, сквозь подступившую дремоту, Руководитель Особого Отдела Ставки услышал:

– Попробуйте яблоко, генерал, хрустящее... спелое... сочное... красное, его можно взять за хвостик и, если покрутить, то оно будет играть на солнце своим блестящим восковым бочком...

Глаза у Рашида Ибрагимовича широко распахнулись, и он понял, как чьи-то тёплые руки касаются его головы. Но тут в затылок резко вклинился стук старой пишущей машинки, и, на фоне её дребезжания, он явственно услышал: «Фрица забери, дурень старый!». По телу пробежала дрожь, нога под столом дёрнулась и голенью задела длинный драконий клык. Боль от пореза пронзила тело, и генерал резко охнув, нагнулся. Морок развеялся, а по ноге побежала густая чёрная очищающая струйка крови.

Худояров резко встал и громко, отчётливо произнёс:

– Сейчас. Немедленно. В любом состоянии.

Потом перевёл дыхание, опустошил одним глотком оставшийся в стакане чай и, шипя, словно сам был драконом, спросил:

– Ты с ума не сошёл, среди психов-то проживая, Каганович?! Гипноз решил на мне использовать? У тебя семья то есть? Или они бессмертны?!

Спустя пятнадцать минут, с лежащим на заднем сидении пациентом, пускающим слюни и смотрящим младенческими голубыми глазами в синее-синее бездонное небо, автомобиль торопливо выехал в сторону Киевского шоссе.

Известный психиатр и гипнотизёр Илья Натанович Каганович вместе с семьёй бесследно исчезнет в августе 1950 года со своей маленькой дачи. Клумба с гладиолусами будет кем-то разорена...

***

В голову, сквозь разрывы фугасных бомб и мелькание летевших в разные стороны комьев серой иссохшей от постоянного зноя земли, всё время, лезли неприятные гортанные звуки. Они порой становились резкими и громкими, словно, кто-то скрипуче и настойчиво пытался что-то ему объяснить. Иногда голоса звучали тихо и нежно, как шелест сухой травы, или, наоборот, как капель после летнего дождя. Дважды, или даже трижды, он явственно слышал собачий лай. Временами наступала тягучая ночная тишина, и в этот бесконечно-пустой отрезок времени ему становилось страшно, как будто его бросили навсегда и уже никто и никогда не станет ему шептать череду непонятных напевных слов: «Za mamu! Za papu! Vot glotai davai!».

Он постепенно привык к зовущим его из сладкой вязкой пустоты, а разум, укутанный от ужаса одиночества и безнадёжности, своей же собственной силой, постепенно, выпутывался из этих тёплых и глубоких слоёв, вынося на поверхность почти умершее Я.

И вот, сквозь пелену липких плёнок грязной туманной сырости, он различил лицо. Лицо каждый раз менялось, превращаясь то в бородатого тёмного скуластого мужчину, сильно смахивающего на православного служителя культа, который пел на хорах большой каменной церкви в православных Салониках, оставшихся тёплым воспоминанием из детства: синее море и песчаные пляжи, которые так любила его семья.

Потом лицо превращалось в хитрую кошачью морду, чьи усы щекотали его нос, заставляя чихать.

Но больше всего ему нравилось лицо темноволосой молодой женщины, только она наклонялась к нему и смотрела грустными чёрными глазами, а потом тихо касалась губами лба. Он всегда ждал её. Боялся никогда больше не увидеть сквозь постоянно меняющиеся лица. Он чувствовал, от него чего-то хотят. Надеялся, кто-то придёт из пустоты гулких коридоров. Верил, о нём могут вспомнить, он ещё не забыт.

Однажды, новое лицо приблизилось к лежащему телу и строгими мужскими карими глазами заглянуло в самый глубокий колодец сознания, туда, куда он постарался спрятать свою сущность, от обступивших его, в замкнутом пространстве бункера, чёрных теней.

Недвижимые зрачки, в овалах коричневого пигмента, пробили дыру в душе и сквозь эту брешь на него нахлынули запахи. Бернагард ощутил свежесть летнего утра и кашу, горячую овсяную кашу, с резким сливочным духом вкусного коровьего масла. А потом он не чувствами, а слухом осознал женский голос, у так понравившегося ему лица:

– Nu, dorogoi, glotai davai!

Кесслер резко открыл глаза, дёрнулся и спросил:

– Wo bin ich? (Где я нахожусь?). Wer Sind Sie? (Кто Ты?).

И закашлялся. Каша струйкой потекла по подбородку, и он, испугавшись собственной слабости, суетливо начал искать салфетку, вытереть рот...

***

Несколько тысячелетий назад. Центральный Китай. Сиань.

Евнухи, поминая всех Богов, начиная от Изначального, попарно шли по тёмному проходу. Впереди, как единственная крохотная надежда на возможное перерождение их погибших душ, тлела фитилем в масле маленькая лампа.

Люди достигли источника света и, повернув за поворот, остановились в абсолютной темноте.

Наконец, зашелестела тяжёлая кожаная занавесь, и леденящий душу полусвист-полушёпот разрешил откинуть преграду и сделать ещё несколько шагов. Вера в будущую жизнь иссякла.

Перед вошедшими во внезапном резком свете ламп, отражающих своими гнутыми отполированными до зеркального блеска золотыми краями горящие масляные фитили, проявилась квадратная зала, окружённая