Быль и небыль - Тамара Григорьевна Габбе Страница 18

Ну, а на крестинах мне — первое место. Пьют, едят, угощают меня.

Вдруг царь говорит:

— А что, господа генералы, что, думны министры, чем нам этого кобеля наградить, как вы рассудите?

Один говорит: «Чином наградить — в начальство произвести».

А другой: «А кто ж под ним служить будет?»

Один скажет: «Ну, так денег ему дать».

А другой: «А где ж он будет эти деньги носить да как расходовать?»

Ничего придумать не могут. Вот царь подождал, подождал и говорит:

— Ну, я сам знаю. Слушайте да делайте.

Сейчас и готово — у всех ушки на макушке. Слушают.

А царь приказывает:

— Вот что, господа, этого кобеля мне позолотить, да так, чтобы ни одна шерстина на нем не ворохнулась, и по всему городу бумагу развесить: если кому встретится царский золоченый кобель, всякий перед ним шапку сымай — господа, или купцы, или простонародье — без разбору.

Взяли меня в работу — так разделали, что как жар горю, самому смотреть больно. Вот пошли царские дети гулять — и я с ними. По пришпекту бегу, а все шапки так и схватывают, как меня завидят. Эх, любо мне!

Много ли, мало ли бегал я да собой любовался, а только пало мне вдруг на ум сходить на деревню, своей молодухе показаться.

«Что, — думаю, — не полюбит ли она меня теперь, золотого-то?»

Вымахнул из городу, да и побег.

Прибегаю я домой, — домишки-то у нас низеньки, — не столица, чай, — лапки на окошко выкинул и смотрю, что хозяйка моя делает. А хозяюшка печку растопила, тесто замесила, блины печет. И на постели дружок ейный спит. Обидно мне стало. С обиды ушами шевелю, головой мотаю, а стень-то моя, значит, и заходила по избе.

Приметила ее хозяйка, обернулась к окошечку да и говорит:

— Э, друг, да это ты! Ну, заходи в избу, заходи!

Я через подоконник-то и перемахнул. Вьюсь вокруг нее, в глаза гляжу: ослобони, мол! А она гладит меня да приговаривает:

— Как тебя выхолили! Как тебя вызолотили! Хорош-то, хорош, да на человека похож! Ну, был ты кобелем, стань воробьем!

И вдруг сделался я воробышком. Замахал крылушками, вылетел на улицу. Небо-то высокое, земля-то широкая, а сам я малый, малого меньше. Да тут еще налетели на меня другие воробьи, давай меня бить-клевать, только перье летит.

Еле-еле урвался я от них и вперед полетел.

Вижу — гумно новое, а в том гумне овса целый ворох нагребен. Ворота полы, и кругом, как есть, никого не видать. Один только воробьишко по гумну ходит, вроде меня. Подлетывает да поклевывает. Ну, я к нему присоединился — вдвоем похаживаем, поклевываем.

Вдруг хозяин идет. И кто ж, ты думаешь? Свояк мой, женкин брат! Поглядел он на меня, гумешко запер и давай нас имать.

Тот воробьишко-то, другой, куда-то сунулся под тес, да и улетел. А мне дело непривычное, — меня свояк поймал да и за пазуху. Я дрожу, сердца не слышу, а он идет себе.

Принес домой и говорит:

— Ну, мама, я зятя поймал.

Матка и всполохнулась:

— Поймал, доброхот? Кидай его в печь!

Ой, испугался я. Конец, вижу, пришел.

Вдруг тесть с кровати встает. Рукой по столу стукнул, кричит:

— Эх ты, старая чертовка! Что было, то забыла! Когда этот воробей кобелем бегал, он и тебя, и меня, и сынка до смерти загрызть мог, да ведь не загрыз, а помиловал. А ты его — в печь!

Я слушаю, что старик говорит, а понять не могу, когда это я их помиловал?

А потом, как поглядел получше, так и догадался. Свояк-то мой волком к нам в стадо приходил, коров давить, тестя я в гостином дворе душил, а тещу из царского дворца вон выбросил. На всех троих зубки мои до сих пор видны. Памятку-то им оставил, а смерти не предал, — что правда, то правда. Живы.

Взял меня старик в руку, с ладошки на ладошку перекинул да как бросит об пол.

— Был ты воробьем, стань молодцом!

И стал я опять человеком, как прежде был, как давно не бывал.

Тесть говорит:

— Пеки, старая чертовка, блины, а ты, сынок, за вином сбегай. Надо зятя угостить.

Сын сбегал, принес цельную четверть. Старуха блинов напекла.

Выпили мы, закусили, как полагается.

— Ну, — говорит старик. — Довольно ты, зятек, намытарился. Вот тебе узда. Придешь домой, твоя хозяйка с дружком на кровати спит. Она у стенки, а тот с краю. Хлопни их со всего маху и скажи: «Был молодцом, стань жеребцом! Была молодица, стань кобылица!» — и будет у тебя пара вороных. А как захочешь отвернуть, так опять хлопни и скажи: «Была кобылица, стань молодица! Был жеребец, стань молодец!» И опять они люди будут.

Пошел я домой, да как сказано, так все и сделал.

Видишь, у меня около дверей стенка вырублена? И не хотел, а вырубил. Коней-то через дверь не выведешь.

Поездил я на тех конях вдосталь, бревна на них возил, да ведь какие бревна! С вершинами да сучьями! Роздыху своим вороным не давал, и до того их, голубчиков, заездил, что порожни дровни волочить не стали.

Тут уж я раздобрился, пожалел их. Хлопнул уздой и говорю:

— Была кобылица — стань молодица! Был жеребец — стань молодец!

Ну, жеребец — тот сразу давай бог ноги! И на двух, как на четырех, убежал. Скрылся с нашего краю, а куда — не знаю.

А кобылица и сейчас при мне, старая уже стала, сивая — сам погляди.

Вот какие чудеса на свете-то бывают.

А ты говоришь — щука!

Фалалей Фалалеев сын

Было это не очень давно, да и не очень от нас близко.

Жил на свете мужик по имени Фалалей Фалалеев сын.

Был он не так, чтобы богатый, да и не бедный, не так, чтобы старый, да и не молодой, не так, чтобы умный, да и не глупый.

Словом сказать, мужик как мужик: вроде батьки, вроде деда, вроде соседа.

Одним Фалалей на людей не похож. Люди живут — хлеб жуют. Днем дело делают, ночью сны спят.

А Фалалей днем-то как все, а ночью-то — как никто.

Ночью ему не спится, не снится, только зря подушку пролеживает. Все лежит и от звезды до звезды одну