Бузина, или Сто рассказов про деревню - Дарья Олеговна Гребенщикова Страница 32

в очках. Такой в деревне жениха не сыскать, – вздыхает дед, а баба говорит, что та и не ищет, невковыра она, такие безмужними маются. Сейчас бабка всё толкает Веронику в плечо, неловко, а та, читавшая до трёх ночи, спит, как дитя. Через час они уже на проселочной дороге, в разбитых колеях которой скопилась вода в последнюю грозу, а сейчас видны бурые лягушачьи спинки. Баба идет споро, привычно сохраняя дыхание для подъема в горку. Тут свернем, – командует она, и они идут некошеным лугом, и роса, обильно выпавшая ночью, холодит ноги и даже живот – сквозь платье. Вероника хочет курить, но при бабке стесняется, и клянет себя за неуемный интерес к народной медицине, из-за которого нужно тащиться невесть куда в жуткую рань – в такое время Вероника спать ложится в городе. Бабка оглядывает луг, втягивает воздух носом, как собака, и говорит – в низинку пойдем. Пойдемте, – соглашается Вероника, которой все равно, куда идти. Низинка красива, что и говорить – тут влажно, и цветущий желтоватой дымной пенкой лабазник пахнет мёдом, а бледно-розовые соцветья валерианы, нежные, успокаивающие, пахнут чуть слышно, их сила в корневищах, но те копать – сентябрь еще не наступил. Собирают лабазник, по научному – таволгу, бабка срезает стебли острыми ножнями, какими стригут овец, а Вероника – перочинным ножичком. По ходу дела бабка рассказывает, как и куда прикладывать лабазник, как парить траву в печи, как оборачивать ею больные суставы, и вытягивает свою руку, изуродованную артритом – во, по суставцам, а еще пожевать можно свежую, тоже на ранку наложить, а еще в голову втирать, в бане если. Бабка все перебирает своими быстрыми пальцами травинки, которые, на взгляд Вероники, все одинаковые, и бормочет, бормочет – вот, где пожиже землица-то, причепу возьмем, все говорят, сорна трава, сорна – а причепа – вона! У кого кожа дурная, в лишаях да нарывах, особо когда деток купать, самое она и есть. У тебе детки есть, не? Пока нету, – Вероника поправляет очки, – но будут, конечно. Вот, возьми впрок, – бабка дает ей пучок, посушишь. Вероника нехотя берет невзрачную траву и сует и ее в рюкзак. Во! это я знаю, – Вероника нагибается и ломает стебель, – зверобой! Мы, когда маленькие были, ногти им красили – вот, – она проводит по ногтю и тот становится фиолетовым. Эту не трожь, ну её, – бабка растирает в ладонях зверобой, – у нас её заячья кровь зовут, от многого помогает, но ошибешься – отравишься. А так и бабам можно. Вовнутрь. Пить? – спрашивает Вероника. Нет, – бабка задирает юбку – для ТУДА, ну тебе ни к чему пока. Не бери. У нас всё ею лечут, на сале топленом даже мази делают, ожоги сводить, а так и мочу гонит, и желчь гонит, но с опаскою надо. Бабка все вглядывается в растущее на заболоченном лужке великолепие, – чет ни видать, мне травы почечуйной, а деду надо, напарки делать. От чего это? Да как? – изумляется Вероника, – почечуй? Как по-городскому, не знаю, а у нас (бабка шепчет Веронике на ухо), вот такая болезнь, ни себе, ни людям, доча показать – нахвастать. Вероника прыскает невольно, да сейчас от геморроя что хочешь, такие препараты, и свечи, и акулий жир, а что вы этой травой сделаете, сто лет лечить? Бабка качает головою, – в городе химия, за какие деньги, а тут сама земля и даёт, человек, он откудова? Из земли! А химия твоя с заводу, во как! Они долго бродят, и бабка изредка даже становится на коленки, и каким-то хитрым ножичком подрезает и вытаскивает из земли корешки, нюхает их, складывает, связав их травинкой, в торбу. И Вероника все слушает про какую-то чесоточную траву, про кошачью мяту, вонючую нестерпимо, про траву-растопырку и тоболку, а солнце поднимается выше, и уже нет росы, и трава становится сухой и ломкой, и звенит над головой зной, и слепни режут кожу, и хочется одного – холодного пива и спасительной тени. Наконец бабка устает сама, сворачивает по еле видной тропке к лесному ручью, достает из торбы и расправляет тряпицу, которая ложится, приминая зеленую и сочную траву, достает крупно нарезанный хлеб, яйца, сваренные вкрутую, молодые крошечные огурчики и подвядший зеленый лук. Они едят, а потом пьют воду из ручья, зачерпывая ее ладонью, сложенной в ковшик, и бабка ложится отдохнуть, и говорит Веронике – кури, девка, кури, Варька, рази я не знаю… вот, от курева-то и тощая, тебе ёлашку полевую в молоке топить в горшке на ночь да пить, а от курева – летучий огонь завари… и бабка уже храпит, а Вероника курит и отгоняет слепней ладонью, и чувствует, как ласково и повелительно гладят её лицо солнечные лучи, и думает о том, вот бы, вытащить в эту благодать Сергея Кирилловича, зав. кафедрой, давнюю свою и несчастную любовь, чтобы он забыл, наконец, про никчемную здесь, на лугу, науку, обнял бы её, Веронику, крепко-крепко, да повалил бы в густую щекотную траву, чтобы случилось, наконец, с ней то, от чего бабы спасаются непонятной травкой, имя которой – «заячья кровь»…

                                        х х х

У старых изб – не только свои судьбы, но и лица – свои. И лица эти меняются! Вот – новехонькая, только что срубленная, свежая, новорожденная – пускает зайчиков оконным стеклом, наличники резные, крашеные в незабудковый, лазоревый, васильковый. И крылечко ровнехонькое, ступенечки – одна к одной… и палисадничек – еще не подросли золотые шары к осени, и только георгины красуются гордо. Но идут годы, и сереет изба под дождями и снегом, и вьют ласточки гнезда под крышей, и летучая мышь облюбовала себе чердак, а мышь домовая точит себе ходы к хозяйским закромам. Вот и крылечко покосилось, вот и стекло треснуло, и его заменили фанерой, а в палисаднике буйно цветет сирень по весне и жасмин летом, и свешивают свои головы золотые шары по осени.

А уйдут хозяева, заколотят окна да двери, вот и просядет крыша, и начнут дожди рушить трубу печную, и потечет вода по стенам, отойдут обои, провалится пол, и будет шастать зверье в поисках еды да крова. А уж как падут семена, да прорастет березка на благодатной почве, да елочка облюбует прогнивший пол на террасе – все, почитай, погиб дом. Начнет валится изба набок, проседая, охая, как тяжко больной, пока не упадет да не распадется вовсе, и не порастет быльем то место, где жила-была семья, родились дети, росли внуки – то место, где был у человека – ДОМ.

Петька на крыше

– Петька! – бабка Тася дергала Петьку Копылова за штанину, – слышь, сынок? Помоги бабе! Баба старая, у бабы нет никого, бабе помощи ждать неоткудова, а ты лежишь! Петь, слышь, либо не?

– Услышь меня, краси-ва-а-а-я! Услышь меня-я-я-я пригожа-а-а-я! – Петька повернулся к бабе спиной. На лежанке было пыльно, тепло и безопасно, – что шум? Урагана где нет? Пожары полыхают? Вулкан огня даёт? Пенсию прибавили? По какому поводу ООН собралось?

– Петька, – заголосила баба Тася, – урагана не знаю, свету нет неделю, а либо и есть где и пожар? Пенсию Шурка завтра разносить будет, а у меня крыша до полу упавши, Петька!

– Подпирать зовешь? – Петька перевернулся к бабе лицом, – избушка-избушка! Поворотись к бабе лицом, к деду – крыльцом! Выпить будет? Крыша на сухую потекёт!

– Будет, как не быть, – баба забегала по Петькиной избе кругами, натыкаясь на остовы стиральных машинок, газовых плит, бензопил и прочего хлама, свозимого сердобольными дачниками Петьке на металлолом, – и торговая будет! и домашняя! Только уважь, снегу-то! А со вчерашнего отмяча, мне как ненять, как ненять! – баба делала вид, что плачет, а сама зыркала по углам – как запьет Петька, можно тихо залезть и обреудить что ценное, все одно Петька счет сокровищам не ведет! Петька, покачавшись, спрыгнул с печки, ухитрившись попасть левой ногой в валенок, почесал грудь сквозь дыру в тельняшке, выпил мутной жидкости из полулитровой банки, скучавшей на столе, и скомандовал:

– Рота! Па-а-а-дъем! Смирн-а-а! Шагом