Кавказская рулетка - Ольга Владимировна Покровская Страница 21

располневшая, взрослая, познавшая жизнь, сидела на балконе Хилтон Босфорус Истамбул с бокалом Шабли в руке. В этот момент я сама в голове Ибрагима поразилась одиночеству этой печальной и все еще привлекательной незнакомки, одновременно завороженная красотой великолепного ночного Босфора. Так вот, значит, какой я выглядела на самом деле со стороны? Над Босфором разнесся протяжный гудок парохода. Повеяло черноморской прохладой и запахом жаренных каштанов с набережной. Женщина стянула со спинки стула небрежно наброшенную на нее шаль Миссони, и зябко закуталась в нее. Неожиданно гостиничный аппарат, расположенный в недрах роскошного люкса, издал тихий переливчатый звонок. Женщина – то есть я, но старше на двадцать лет – моментально подобралась, быстро прошла в гостиную и сняла трубку.

– Это ты? – произнесла она, и по ее разом расцветшему лицу стало понятно, что звонка этого она ждала, что именно молчание телефона ее и тревожило, и теперь она рада – до смешного девчоночьего трепета, до боли в груди рада слышать звучащий из трубки голос.

Может быть, мне самой подобные прозрения про себя были бы и недоступны. Но я сейчас была Ибрагимом, мудрым, просветленным человеком, наделенным то ли даром, то ли проклятием видеть людей насквозь, понимать про них все. И я видела и понимала, что эта женщина – я сама – отдала всю свою вымученную нежность, всю темную страсть, все свои надежды и чаяния человеку властному, жесткому и, в целом равнодушному ко всему, что находится вне его прямых интересов. Единственной его по-настоящему желанной любовницей была власть, именно ей он отдавал себя целиком, другим же приходилось довольствоваться крохами его внимания. Но эта женщина, эта я, была согласна и на такое. Лишь бы быть рядом, лишь бы преданно служить этому неулыбчивому человеку, в глазах которого, казалось, догорали горные пожары.

Женщина, прижав к уху телефонную трубку, выслушала ответную реплику, постепенно меняясь в лице, бледнея, прижимая пальцы к мгновенно занывшему виску. И Ибрагим понял, что мужчина этот, чьего звонка она так ждала, отверг ее. Не был с ней груб, нет, оказался вежливо беспощаден.

– Значит, мест у тебя в штате нет? – медленно проговорила она. – Жаль, я… Мне казалось, я могу быть полезна на этой должности. Что же… Значит, не увидимся?

Снова выслушала ответ, опустила на рычаг телефонную трубку и, обернувшись к окну, уставилась на ночной Босфор невидящими глазами.

– Это ведь был ты, мой дорогой. Помнишь ли тот вечер, когда ты позвонил, чтобы отказаться от меня? Разумеется, ты не помнишь… Ах, вот и старый менгрел принес нам еще чаю. Спасибо, добрый старик!

Да, это ведь ты тем не по-стамбульски прохладным майским вечером навел меня на мысль, что ничего светлого и настоящего в моей жизни уже не будет. Никакой любви. Никогда. Потому что любовь принадлежит молодым. А я уже стара. Я для любви безнадежна устарела.

Лежа в келье суфия Ибрагима, находясь в его сознании, я смотрела на саму себя его глазами. На семнадцатилетнюю девчонку – юную, нахальную, никому не нужную, но чертовски талантливую. На взрослую женщину, одиноко попивавшую Шабли на балконе великолепного Хилтон Босфорус. И понимала, что каким-то нелепым образом сама стала одним из своих многочисленных персонажей. За моими плечами было 17 опубликованных книг, 17 бестселлеров, я же зачем-то, влекомая больной никчемной страстью, бросала свою жизнь на ожидание человека, которому она нисколько не была нужна. Я снова, как и двадцать лет назад, выбирала не ту дорогу, не тот путь, который был мне нужен. И глазами Ибрагима я отлично видела, каким потерянным было на самом деле наигранно-хамоватое лицо меня, семнадцатилетней, и каким жестким и закрытым стало оно, когда я, тридцатисемилетняя, опустила в номере телефонную трубку на рычаг.

О, я замечаю, что твой порочный рот кривит усмешка. Та опасная усмешка, которой так боятся жители твоих земель. Пред которой так трепещут подчиненные. И я знаю, что ты мне собираешься сказать. Высмеять мое так хорошо тебе знакомое поэтизированное славословие и, прищурившись из-под темных бровей заявить, что у тебя на подобные сантименты нет времени. О да, ты очень занятой человек. В руках твоих судьбы тысяч людей, что тебе отдельно взятая человеческая жизнь? Статистическая погрешность. Не стоит удивляться, я изучила тебя слишком хорошо. Уже после того, как ты убрал меня со своего светлого горизонта, я написала о тебе один из лучших своих романов, и ты, ознакомившись с ним, не удостоил меня своими поздравлениями. Снова не хватило времени, понимаю.

А меж тем на дворе ночь, но вертушки, которую клятвенно обещали тебе твои люди, по-прежнему нет. Подумать страшно, что, если тебя обманули и бросили в этом богом проклятом месте? Наверняка, в безлунные ночи по ущелью бродят души погибших дальнобойщиков и время от времени наведываются гости к старику менгрелу. Не перебивай меня, я не сомневаюсь в твоем бесстрашии. Это все так, моя извечная склонность к мистификациям. А я все же хочу поведать тебе до конца эту историю, которая к тебе не имеет никакого отношения. И все же в твоих глазах мне видится явственный интерес. Ты, как маленький мальчик, все еще веришь в чудо и любишь страшные сказки на ночь. Так позволь же мне еще немного побыть твоей Сунжегорской Шехерезадой.

Итак, именно эту сцену увидел перед своими глазами Ибрагим и ужаснулся вдруг. Что, если он не сказал той девчонке самого важного? Того, что высшим даром является не развитие своего таланта, не служение людям, а любовь? Только в ней заключено вечное повторение, которым и держится мир, только она позволяет нашим душам заново возрождаться в наших детях, во внуках, во всех потомках, которые придут еще на эту землю. Он ведь ничего этого не объяснил ей, глупец, и, возможно, обрек ее в будущем, умную, талантливую, преданную, на кромешное одиночество. А что, если нужно было поддаться импульсу, этому чувству, что вспыхнуло в его душе в ту же секунду, как он сжал хрупкие пальцы девушки, взять ее за руку, вывести из поезда и дальше пойти по жизненному пути вместе, чтобы никогда уже не расставаться?

Я видела, как Ибрагим, пораженный этой мыслью, рванулся обратно к поезду, спотыкаясь на плохо вымощенном перроне. Но было поздно, колеса уже разогнались, застучали, забарабанили, отсчитывая расстояние, и тяжелый состав, взвизгнув гудком, унесся в теплую ночь. Ибрагим же остался на станции, беспомощно глядя вслед уплывающему в черный сумрак последнему вагону.

А дальше передо мной снова на бешеной скорости начали проноситься картины прожитой Ибрагимом жизни. Моменты, наполненные радостью свершений и болью невосполнимых утрат. В безумном вихре мелькали передо мной города, пейзажи, лица. Вместе с ним я тосковала по прекрасным долинам Сирии, уничтоженным войной, вспоминала загадочный запах, шедший от истончившихся от времени страниц ученых книг, трактатов, хранящих сакральные знания. Видела я и Сунжегорск, поднимающийся из руин междоусобицы, видела разрушенные здания, бродящих по улицам кошек, одичавших от голода и страха, видела продавленную гусеницей танка колею, залитую водой, в которой отражалась предгрозовое небо. И где-то высоко в нем, словно предвестник наступающей бури, парил горный орел. Я знала теперь, как Ибрагим метался между семьей и своей практикой в Дамаске. Между блестящим будущим ученого-суфиста и желанием быть ближе к своим истокам. Мне открылось, как однажды, на улицах Дамаска, на Ибрагима налетел арабский мальчишка, пытаясь на ходу вытащить у того из кармана кошелек. И как мулла, поймав мальчика, не потащил его за ухо в полицию, но расспросил, узнал о том, что мальчишка остался сиротой без куска хлеба, привел в свой дом и предложил остаться у него и жить, сколько хочет. И как мальчик стал Ибрагиму приемным сыном, которого мулла учил всему, что знает сам. Видела я и то, как, оставив книги, ехал Ибрагим на похороны отца. Как вышла к нему из ворот трясущаяся от рыданий мать, как он обнял ее, маленькую, хрупкую старушку, и повел в дом, отчетливо понимая, что уехать, вернуться обратно к своим излюбленным ученым книгам, уже не сможет. И как затем читал он Ясин над гробом отца. И как услышал о том, что в Сирии началась война, и понял, что теперь тот край уже точно потерян для него навсегда. Узнала я и как ворочался на своей постели спящий Ибрагим, как подскакивал ночью от снова пришедшего к нему мучительного сна, в котором он опять бежит и бежит за поездом, уносящим от него однажды встреченную девушку, и не может его догнать, слышит