Дитя чумного края - Натали Абражевич Страница 19

Де́вица вышла из отчего замка,

К липам пошла, где свистел соловей…

Он повторял себе: ради триумфа, ради мира. Ради такого мира, какой стоило сберечь для малыша, чью тяжесть еще помнили ладони. Ради нее он был готов бороться до конца и выживать.

И в самом деле выжил. Там, где в живых не оставалось больше никого, там, где жизнь стала наказанием, а дни сливались в полотно боли и унижения.

То время помнилось ему нечетко, зыбко, смутно. И не сказал бы, сколько лет прошло, где побывал. Словно тонул и растворялся в темноте, в какой была только агония. Знал, что мучительно много блевал, захлебывался рвотой, и что одновременно жидко текло по ляшкам — он не мог сдержаться. Помнил, что поначалу было унизительно, а после — просто больно; за каждый вздох боролся с заливающей нос жижей. Времени больше не существовало.

Во всем этом был лишь один маяк — крошечный сын, что падал в его руки, пробуя ходить. Помнил ли этот сын его? Знал ли вообще, что у него когда-то был отец? В густой и стылой темноте Гертвиг до муки часто думал, что мальчонка этот где-то там, в другом, полном слепяще солнечных дней мире, падал — а рядом уже не было отца, чтобы поймать.

В эти мгновения он ощущал, что вдруг захлебывается не рвотой, а злой ненавистью — слишком бездарно, слишком невозвратно уходили годы, какие он не проведет уж с сыном.

Но именно на этих мыслях он держался — так Гертвиг теперь думал. Если бы постоянно был душой в подвалах с бледным светом чуть мерцающего пламени и густой едкой вонью рвоты и дерьма, то так бы и не вышел их них никогда. Но мыслями он был не там, а за спиной мальчишки, что учился говорить, ходить… Он словно стоял позади и повторял: пусть ты не видишь, но я здесь. С тобой. И мне ужасно жаль.

И не было больше триумфа, мира, чести, блага — а если б было, Гертвиг отдал бы такой вот проклятый мир без остатка, чтобы услышать тонкий непослушный голосок, что в первый раз сумеет выговорить собственное имя: Йергерт.

Потом были госпиталя. Гертвиг попал к своим. Лучше там не было: кости и кровь, кишки и кожа — все одной зловонной кашей, что болью закипает под звучание стонов и криков. Надежды тоже не было — в редкие дни, когда хоть что-то прояснялось в голове, он ожидал лишь смерти, знал, что никогда не встанет с жесткой койки — и то же знали все, кто лежал рядом. Мальчишка, что ужасно стонал по соседству, разбил голову об угол ящика, когда отняли ноги. Мужчина с другой стороны сам умер — это было долго: он хрипел, булькал и выл от боли с ночи до утра; только к рассвету наконец затих — теперь уж навсегда.

Гертвигу постоянно было холодно, а мир больше угадывался, нежели был виден через пелену бездонной серости — она так до конца и не ушла и, вероятно, уже никогда и не уйдет.

То был солнечный день. Гертвиг ходить учился — в самом деле: пытался заново встать на изломанные ноги и заставить их держать себя, тощего до костей. Делал невыносимо мелкие шажки и ни на миг не верил, что из этого хоть что-то выйдет. Все продолжал лишь потому, что думал: в конце невыносимо долгого пути из вот таких шажков его ждет сын; маленький, теплый и живой, каким и был в тот почти позабытый довоенный день. Сын, что был для него единственной причиной выжить там, где, видят Духи, милостью бы было сдохнуть в первый день. Теперь дрожащие и еле шевелящиеся ноги должны были привести к нему.

И привели.

Но сын, конечно, был уже другим — большим серьезным шестилеткой с длинными вихрами волос жестких, словно конских — как когда-то раньше были и у Гертвига.

Беда была даже не в этом — в том, что он переменился сам. Не было больше того воодушевленного юнца с любимой лютней, что ловил мальчонку и разглядывал ясное небо с четким белым облаком.

Небо теперь все время было серое, как и весь мир вокруг. И чудилось: кто-то другой, не сам он заперт в этом немощном и еле ползающем теле, что пыталось разорваться на куски даже от неудачных вздохов. Он будто бы не замечал этого очень долго, пока перед ним не встал мальчонка, в чьих ясных глазах обожание и восхищение вдруг отравила нотка разочарования. Тогда Гертвиг почувствовал, что этот вот мальчонка кинулся в объятья незнакомца. Видел улыбку, чувствовал, как заполошно зашлось маленькое сердце, когда сын вцепился мертвой хваткой — и ничего не ощутил.

Дорога к дому кончилась лишь пустотой и горьким вкусом пепла на губах. Это был вкус триумфа, чести, блага.

* * *

— Ты знаешь, кого притащил?

Йега́на оправляла косу. Лучи катящегося вниз и холодеющего солнца омывали ее светом, подчеркивали самодельное шитье у ворота: даром, что мойта и что настоятельница детского приюта при столичном замке — руки золотые.

Йотван не отвечал и скреб бородку. Он вымыться успел, побриться, и вместо зарослей на пол-лица теперь лишь рыжий клок, подстриженный остреньким клинышком, да над губой щетка коротеньких усов. Голые щеки сохранили серость в память о густой кустистой бороде и сделались чувствительны к легчайшему потоку воздуха.

— Про Линденау слышал? Или, может, сам там был? — продолжила Йегана.

— Край самых долгих и кровавых битв и самой лютой ереси, — медленно отозвался он. — А прежде — лип и шлюх.

— Ты сплетни-то про шлюх не повторяй. Один дурак придумал песню — а все подхватили, — одернула Йегана, явно раздраженная.

Йотван сообразил, что говорит про ее родину, но не смутился, посмотрел на женщину задумчиво. Уже давно не молода — за сорок, но в волосы пока не лезла седина, и длинная и пышная коса блестела золотом лучей, как будто у молодки. Жесткие пальцы, что проворно ее обновляли, дрогнули всего на миг; солнечный блик застыл в густых ресницах.

Она очень старалась не показывать, что до сих пор хранила в сердце земли, в каких родилась, и честь семьи, теперь уж уничтоженной. Йотван вздохнул.

Вот же беда была когда-то много лет назад, когда Йегана еще девочкой приехала в Лиесс: дурная песня, разнесенная каким-то миннезингером, а после повторенная, казалось, всеми. Ее играли часто и так много лет подряд, что до сих пор любой бы смог