Дитя чумного края - Натали Абражевич Страница 17

— Дед малахитовый, — махнул рукой мальчишка. — А теперь иди, мне некогда! Туда тебе, — и он махнул в лоно пещеры, что зияло впереди.

Йерсена не успела ничего сказать — он мигом убежал. А ей осталось лишь топтаться в нерешительности и рассматривать портал, оформленный высокой сложной аркой. Ее всю испещряла инкрустация пятнистым малахитом и чудные надписи — то был древний язык. На нем уже давно никто не говорил, читали-то с трудом, но все-таки хранили, как наследие, и силились сберечь — немногое осталось людям с тех времен, когда Духи расхаживали по земле, и было бы грешно даже подумать, чтобы позабыть хоть что-нибудь еще.

Йерсена медлила, но все-таки решилась и шагнула в темноту — из нее веяло густым и влажным жаром. Глубокий скальный коридор облагородили: свод выточили той же острой аркой, замостили пол и стену изукрасили мозаиками — светильники выхватывали их из темноты.

Девочка шла, и ее провожали незнакомые сюжеты. Одну мозаику разбили на четыре части: слева на ней люди в зеленом с гладкими коричневыми волосами, вокруг кусты, цветы, деревья и трава; снизу — все в желтом, сами желтые, черноволосы, черноглазы, они силой мерились среди камней пустыни; справа народ собрался в красном, сами рыжие да русые и кучерявые, вокруг — богатства, незнакомые деревья с крупными плодами; сверху же наконец все в голубом, светловолосые и светлоглазые, искусно возводящие дворцы среди снегов — будто бы изо льда. То были древние народы, давшие начало всем, живущим ныне.

С другой мозаики, белесой и затянутой туманом, на нее шел силуэт. Безликий, зыбкий и нечеткий, он и сам, казалось, потерялся в бесконечном поле бледных виоре́й. То был особый Дух, чье имя позабыто; никто не помнил уж даже того, какому же народу он когда-то покровительствовал, только знали его все — и здесь, в истово верующей Лангелау, и в Оршове, где давно уже не верят люди, и не слышат Духи, и даже далеко на юге, за хребтом, в землях суровых каменных пустынь. Его прозвали Повелителем Туманных Троп, и он ходил дорогами воспоминаний и решал, что будет позабыто и затеряно в его туманах, а что — не забыто никогда. Лишь только память о самом себе он не сумел сберечь.

Чем глубже заходила девочка, тем гуще и теплее становился воздух, прогревался пол, и ей хотелось лечь, прижаться к нему и впитать это тепло — казалось, она стала забывать, как же оно прекрасно. Шагая дальше, она ощущала, как горячая живая кровь оттаивает и возобновляет бег, гоня с собой мурашки.

И наконец ей повстречались люди. То были женщины в светлых сорочках, подпоясанных, точь-в-точь как котты, с подвязанными рукавами и старательно подобранными в узлы волосами, они сновали в зыбком сумраке пещер подобно призракам. Йерсена не придумала, что ей еще поделать, кроме как отдать им вещи.

— Да что ты мне тут тычешь? — отмахнулась женщина. — В приют тебя приволокли? Ну так пошли.

И ее привели в пещеру, что была еще влажней и жарче; она была заставлена скамьями, а вдоль стен — полки с корзинами, что полнились вещами.

— Тут раздевайся, — повелели ей. — Вещи сложи в корзину, только не все вместе! Обноски кинь на край.

И девочка, краснея, раздевалась. На самом дне запрятала кольцо, а старую заношенную котту долго к себе прижимала: ей вдруг подумалось: это прощание. Последнее, что у нее осталось из далекой прошлой жизни — его не будет больше. Отберут.

— Что ты копаешься? Весь день тебя прикажешь ждать? Пошли!

На сей раз она оказалась в длинной и кривой пещере, так не похожей на все прошлые, обтесанные до того, что походили более на комнаты. В ней на пол наползала из глубокой тьмы вода, едва лизала сглаженные многими ногами камни в центре, но ныряла вниз, сгущалась и темнела к дальнему концу. Порой ее степенное спокойствие вдруг прерывалось капелькой, упавшей с потолка, и эхо разносилось по пещере.

Пахло терпкой смесью из цветочных ароматов — то букет просителя.

Йерсена осторожно тронула воду ногой — та оказалась теплая.

— Куда ты грязная — в общий бассейн! Сюда.

В дальнем углу сыскалась дверь, почти что незаметная в полном густого пара сумраке: так почернела ее древесина и разбухла, на волокна разошлась. За ней вода шумела, а из-под двери тянулся ручеек, пробивший себе крошечное русло и бегущий по нему куда-то прочь, в разлом в скальной стене.

Как оказалось, с трещины на потолке текла вода, срывалась в точно под нее подставленную чашу, а потом переливалась через край.

И девочку поставили под самую эту струю, на скользковатое дно чаши, и взялись тереть и мыть. Мочало натирало кожу чуть не до крови, щипало глаза мыло — но никто не замечал; только ругались, что какая уж вода с нее чернильная течет — как только видели в таком-то полумраке.

Дольше всего возились с волосами — спутанными, свалянными, с намерво застрявшим сором. Как их ни разбирали, как ни мучились — не справились.

Тогда ее устроили в сторонке на скамье и принялись чесать — гребень не лез. С час провозились да и плюнули — взялись за ножницы. Пряди опали вниз, тяжелые и мокрые, а девочка почувствовала вдруг себя так странно, непривычно — волосы шевелились до корней у шеи, следовали за движением и полегчали. Мокрые кончики липли к плечам, а челка — ко́ лбу.

Только тогда ей наконец позволили уйти из душной комнатки, укутали в большое полотенце, вывели. Пещера, полная корзин, теперь такой уж жаркой не казалась — в ней дышалось легче. Девочку долго оттирали, выбрали до капли все и с кожи, и с волос, и одевать взялись — сами, ей не позволили.

Новенький хемд приятно гладил непривычно чистой, не стоящей колом тканью — пришелся по размеру, даже клинья на боках на место сели, словно для нее и шили. Когда тронули котту, по корзине заплясало выпавшее из-за складок крупное кольцо.

— Смотри-ка, что. Камень какой…

— Сама смотри! То ж Мойт Вербойнов ведь!

Йерсене под их взглядами сделалось неуютно, даже жутко: больно странные вдруг стали. Не то в них жалость, не то злость, не то больное любопытство жадное.

Женщины посмотрели друг на друга и ни слова больше не сказали — в тишине продолжили.

Котта Йерсене вышла велика, и ее подвязали поясом так, что над ним она мешком нависла — прямо как по светской моде; длинные и широкие ей рукава пришлось подкатывать. Чулки ей тоже