Неженка - Аня Леонтьева Страница 12

Я вспыхиваю, от его слов. Краснею, наверное, с ног до головы.

— Что за пошлость, — я дёргаюсь в его руках.

— А какая ты сладкая, хочу снова тебя попробовать, — продолжает вгонять меня в краску, этот сумасброд. Видит по моей реакции, что мне уши заткнуть хочется от его откровений, и продолжает.

— А как ты трахаешься круто! Не одной такой чувствительной бабы не встречал!

— Матвей, — стону я, — замолчи!

— А как кончаешь сладко, подо мной! Каждый раз как в первый раз! Нет, ты не очередная, ты единственная! Моя!

— Какой же ты похабник, — выдыхаю я.

— А ты ханжа, — парирует он, и целует меня.

Но вопреки ожиданиям нежно, спокойно, без болезненных ощущений. Легкие прикосновения так приятны. Ни разу он не целовал меня так. Всё время накидывался, подавлял. А сейчас эта ласка была так прекрасна, что я тихо застонала. Но тут он переворачивается и тянет меня на себя, водружает сверху, шарит рукой по тумбочке и протягивает мне презерватив.

— Давай оседлай меня, Неженка!

Я несмело беру презерватив.

— Я не умею, — кручу в руках упаковку.

— Что там уметь, — смеётся Матвей, забирает у меня презерватив, разрывает упаковку и вытаскивает свернутое колечко.

— Берешь своими нежными пальчиками, — вкладывает его мне в руки, — и натягиваешь на мой член.

Я, конечно же, краснею, отворачиваюсь от его пронзительного взгляда.

— Давай, Неженка, я жду, — и он закидывает руки за голову.

Я сползаю ниже, сажусь на его бёдра, и аккуратно натягиваю презерватив на торчащий член.

— Молодец, Неженка, — хрипит Матвей, и я исподтишка гляжу на него. Глаза его прикрыты, ноздри раздуваются. — Теперь садись сверху!

Я потягиваюсь, приподнимаюсь, и медленно опускаюсь на его член. Он растягивает меня, заполняет всю. Я прикусываю губу, прикрываю глаза, и опираюсь на его грудь, ёрзаю, нахожу удобную позицию.

— Давай, Неженка, — Матвей нетерпеливо шлёпает меня по ягодице, и я начинаю раскачиваться, сперва медленно, затем всё быстрее, высекая искры между нами.

Поднимаюсь и опускаюсь.

Слышу, как хрипит Матвей. Ощущаю под собой его горячее большое тело. И насаживаюсь, каждый раз глубже и острее, резче и быстрее.

Это так головокружительно, и остро, и восхитительно. Чувствовать настолько чётко его член в себе.

Руки его скользят по моим бёдрам, то сжимаю, то гладят. Он смотрит, не отводит своих светлых глаз, которые сейчас темны от страсти. Как я млею на нем. Как скачу словно заведённая. А я не могу остановиться, потому что с каждым моим движением я ближе к волшебному чувству, что затопит меня всю. Я сжимаю его кожу на груди, впиваюсь ногтями, и нанизываюсь на него.

— Да, да, — стону я, — о да, Матвей!

Я ложусь на него, прижавшись к горячей влажной коже, он ловит ртом грудь, прикусывает сосок.

Сладко, больно, невыносимо хорошо!

Я подаюсь снова, и он проделывает это со второй грудью. Прижимает крепче мои ягодицы, и сам насаживает меня на себя. Долбит снизу, и я отдаюсь ему на волю, сжимаю его внутри, от чего он стонет.

— Сейчас кончу, Неженка, — хрипит он, — давай со мной!

И мне хватает пары толков, чтобы оргазм поглотил меня, и тут же Матвей присоединяется ко мне, и я слышу его рваное дыхание, и хрип. Во мне пульсирует его член, и продлевает мой восторг. Я закатываю глаза и без сил падаю ему на грудь.

— Ты убьёшь меня, — постанываю я, — я столько не занималась сексом, за всю жизнь!

Его грудь трясётся от смеха.

— Но зато ты умрёшь счастливой, — говорит Матвей, и аккуратно опускает меня рядом. У меня хватает сил, только на то чтобы вытянуть ноги.

— Это точно, — бормочу я, и закрываю глаза, утыкаюсь ему в подмышку, засыпаю.

8

Матвея разбудил вибрирующий телефон. Он разлепил глаза, и зашарил во тьме рукой, ориентируясь на звук. На экране горит Машкина фотография, и время пять утра.

Матвей аккуратно поднимается, чтобы не разбудить Любу, и идёт на кухню.

— Какого хрена? Ты время видела? — сипит он, вместо приветствия потирая глаза.

— Козёл ты Холодов, — разносится из динамика Машкин голос, — я по тебе скучаю, а ты!

— Ты чё бухая? — Матвей скривился, терпеть не мог пьяных баб.

— Да бухая, приедь, накажи меня! — восклицает Машка, и икает. — Накажи, как ты умеешь!

— Маша, даже если бы я мог приехать и взобраться на тебя, ты вряд ли это бы заметила, — фыркает Матвей, — протрезвей, сначала, и на время смотри, когда звонишь, заебала уже! Сама упиздовола! Так отдыхай, давай!

Он сбрасывает вызов, а потом вообще отключает телефон. С Машки станется долбить его бесконечно звонками.

Матвей потянулся до хруста в костях, и выглянул на улицу. Вокруг всё было занесено снегом. Он мягко мерцал в свете фонарей. Дрожал на окнах, замысловатым рисунком. Тяжелел на ветках деревьев.

Тихо, и бело.

Спокойно.

Не смотря на Машкин звонок на душе у Матвея было спокойно.

Нет, он вполне осознавал, что обманывает одну женщину, и использует другую. Но совсем не мучился совестью по этому поводу.

Первая была виновата сама. Меньше надо строить из себя того, кем ты не являешься, и бросать своего мужика, на произвол судьбы.

А вторая…

Со второй немного сложнее.

Он и сам не мог дать оценки, того, что происходит у них с Любой.

Просто охуенный трах!

Но тогда какого хера, его вечером так накрыло ревностью, когда она упомянула о других мужиках. Словно красная тряпка для быка, осознание того что Неженку могут трахать другие.

Он и сейчас сжимает кулаки, думая об этом. Чуть по стенке её не размазал, когда она ещё и брыкаться начала, характер свой показывала.

Остановили её слёзы. Она реально испугалась его. Такая маленькая, нежная. В сердце непрошено вкралась теплота, и растеклась по всему телу, при воспоминании, о её зелёных глазах.

Ёпт!

Он знает её всего три дня. Вернее, сказать, не знает, а трахает. Но как трахает!

Так охуенно, ему никогда не было с бабой.

Ему в ней нравилось всё. И то, как она заглядывала ему в глаза, и как подчинялась его силе, и как краснела, когда он говорил ей пошлости, и то, как отдавалась ему. Кончала каждый раз! Не притворялась! Не играла в угоду ему! Кончала для него! Вместе с ним! Под ним! Так сладко стонала, и кричала его имя. Не коверкая и не уменьшая! Полное имя! И это было так охуенно. Такая горячая, и сама этого не понимает, что может творить. Стесняется его. До сих пор!