В тисках тлена - Юрий Борисович Салов

Юрий Борисович Салов

В тисках тлена

Пролог

Августовская ночь в деревне Глухово была не просто темной — она была густой, насыщенной. Воздух висел мертвым грузом, пропитанный удушливым коктейлем из перезревшей полыни, смолистой хвои и далекой гнили болот. Тишина стояла не природная, а какая-то натянутая, как туго скрученная струна, готовая лопнуть под напором назойливого гула мошкары и редких, глухих ударов грома за горизонтом. Черные тучи, как грязная вата, затянули луну, оставляя мир в кромешном мраке, нарушаемом лишь редкими, пугающими вспышками зарниц.

Никифор Смирнов стоял перед черным провалом в стене полуразрушенной церкви Святого Пантелеймона. Церковь была призраком былого: стены из темного, почерневшего кирпича покосились, крыша провалилась местами, обнажив стропила, похожие на скелет гигантской птицы. Колокольня, лишившаяся креста, зияла пустыми проемами. То, что привлекло Никифора, было не главным зданием, а низкой, приземистой пристройкой сбоку — возможно, ризницей или усыпальницей для мелкого духовенства. Время и ливни размыли фундамент, южная стена почти полностью обрушилась, превратив помещение в зияющую каменную пасть, заполненную грудой обломков кирпича, сгнивших балок и земли. Над провалом еще держался фрагмент каменной арки, увенчанный едва различимым, стершимся барельефом скрещенных ключей — символом святого Петра, стража врат рая… или ада.

«Татьяна, дочура… Домашнее хозяйство… Сын Александр… Пустые глаза внука Петьки… Крыша течет… Долги как удавка». Мысли Никифора, как стая голодных псов, грызли его изнутри. Он видел потухший взгляд дочери, сжатые от бессилия кулаки Александра, стыд в глазах жены Агафьи. Легенда о старом уездном судье, похороненном здесь «с богатствами» после скоропостижной кончины в семидесятых годах девятнадцатого века, была его последней соломинкой. «Сгнило там все. Прах к праху. Земля все возьмет. А нам жить надо». Циничное оправдание, выжженное отчаянием, заглушало древний, первобытный страх, шептавшийся где-то в подкорке.

В руках он сжимал тяжелый клиновидный лом — единственный инструмент, способный справиться с вековыми камнями и спрессованной землей. Через плечо был перекинут грубый мешок из рогожи. Фонарь? Ненужная роскошь и риск. Он полагался на вспышки молний и свою привычную память на местности. В кармане — только комок грязного платка, который сжимали потрескавшиеся от постоянной тяжелой работы пальцы.

Работа была каторжной. Никифор пробирался внутрь через груду обломков, скользя по мокрому кирпичу и спотыкаясь о скрытые балки. Воздух внутри был «мертвым» — спертым, холодным, несмотря на духоту снаружи, пропитанным запахом вековой пыли, сырой глины, плесени и чего-то кислого, тленного, что пробивалось из глубин руин. Лучи зарниц, как вспышки фотоаппарата, на миг выхватывали хаос разрушения: обвалившийся сводчатый потолок, фрагменты фресок, стертых до бледных пятен, груды щебня. В центре небольшого помещения, частично заваленного обломками, угадывалось углубление в полу — гробница.

Никифор принялся за работу. Он не копал, а долбил. Лом со скрежетом вгрызался в плиты пола, выворачивая куски потемневшего известняка и спрессованного щебня. Каждый удар отдавался оглушительным гулом в каменном мешке, заставляя сердце екать и оглядываться в черноту, ожидая увидеть чьи-то глаза. Мошки облепляли лицо, лезли в глаза, в нос, смешиваясь с едким потом, стекавшим ручьями по вискам и спине, превращая рубаху в липкую, холодную тряпку. Пальцы, покрытые старыми мозолями и свежими ссадинами, немели. В ушах стоял звон от ударов и собственного тяжелого дыхания. Он долбил ожесточенно, сосредоточив всю ярость, всю надежду, всю алчность на острие лома. «Золото. Часы. Перстни. Царские червонцы.» Холодный блеск воображаемого металла гнал усталость, как кнут.

«Глубже! Еще! Вот она, крышка!»

С глухим, костяным стуком лом провалился в пустоту. Никифор со всей силы рванул, расширяя отверстие. Под слоем щебня и земли обнажилась каменная плита — крышка саркофага. Темный, пористый камень, покрытый слизью и тонкой паутиной, был похож на седые волосы мертвеца. Запах тлена усилился, став густым, сладковато-приторным, тошнотворным. Никифор закашлялся, сглотнув подступившую желчь. Новая вспышка зарницы осветила плиту — на ней угадывались стертые буквы и цифры: Ф.И.П… 187..

Сердце Никифора колотилось, как птица в клетке. Он вставил лом в щель между плитой и бортом гробницы, уперся ногами в скользкие камни, напряг все силы. Мышцы спины и плеч вздулись буграми, жилы на шее натянулись, как канаты. Из груди вырвался хриплый, звериный стон. Камень заскрипел, пронзительно и жутко в гробовой тишине, и сдвинулся с места, открыв черную щель.

Вонь ударила с новой силой — это был уже не просто запах тлена, а зловоние разложения, смешанное с запахом сырой земли и вековой плесени. Никифор зажмурился, отворачиваясь, чувствуя, как слезы выступили на глазах. Когда он снова посмотрел в щель, его несколько передернуло.

Зарница осветила внутренности гробницы. Он увидел не до конца рассыпавшийся прах. Он увидел ткань. Истлевшую, потемневшую до черноты, но еще сохранившую форму сюртука. И под ней — очертания. Человеческие. Не скелет. Плоть. Землисто-серая, высохшая, как пергамент, но плоть, туго обтягивавшая кости. Веки были закрыты, но казалось, что вот-вот откроются. Тонкие, бескровные губы были слегка приоткрыты, обнажая темную щель рта. На голове — остатки парика, превратившегося в серый комок пыли и паутины. На шее, поверх истлевшего кружевного жабо, тускло поблескивала цепь — длинная, витая, как казалось Никифору, несомненно золотая. На костлявых пальцах одной руки — перстень с темным, мутным камнем, вобравшим в себя весь мрак гробницы.

«Золото… Вот оно…» Мысль пронеслась, как искра, и тут же погасла, сметенная волной первобытного страха. Это было неестественно. Это было кощунственно. Мертвец выглядел не разложившимся за полтора века, а… словно законсервированным. Очень странно.

Тень в гробнице шевельнулась. Не тень от вспышки — тень внутри. Сухая, пергаментная рука в истлевшем рукаве как-то резко дернулась. Не упала, не рассыпалась, а именно двинулась. Плавно, неестественно, как будто ею управляли невидимые нити. Холодные, жесткие, как мореный дуб, пальцы неожиданно впились в запястье Никифора, который инстинктивно потянулся к цепи. Прикосновение было как удар — ледяным, парализующим, выжигающим все мысли, кроме чистого страха.

Никифор вскрикнул — хриплый, животный вопль, заглушенный каменными стенами и оглушительным раскатом грома, обрушившимся прямо над руинами. Он рванулся назад, пытаясь вырваться. Однако рука мертвеца была неодолимой — древней, окаменевшей хваткой, не поддающейся живому усилию. Боль! Острая, жгучая боль в горле! Что-то холодное и острое вонзилось в