Альманах «Российский колокол» № 4 - Альманах Российский колокол Страница 43

в роду людском и еще снова готовится – и разум не спасает!.. Так что же спасет? И что тут музыка-то может? И тогда зачем продолжать творить?!.. И вот он, рядовой музыкант из оркестра, к страху своему должен если и не согласиться явно с этим человеком, творцом музыки – по инерции неприятия крайних выводов, – то все же дрогнуть от сомнения: а в самом деле!.. Мысль его как по цепной реакции возбуждалась сама собою: тогда уже, думал он, смотря в окно на темный двор, в самый, наверно, первый раз, как существуют люди, возникло это невероятное зачем – а потому что, потому что впервые так наглядно, так мучительно была показана возможность, да уж сама попытка загубления культуры как духа разума. Что же теперь думать, когда под вопросом уже не культура – уже все человечество, жизнь сама? К чему, к кому теперь сочинять музыку, писать стихи, романы, картины, если может вообще никого не остаться чуть не в несколько дней, как запалиться, – это тоже надо вообразить! Но можно ли вообразить такое? И вообще, может, лучше ни о чем таком и не думать – просто жить как жилось?.. Реми сзади обвила его руками, мягко уткнулась подбородком в лопатку его и спросила полушепотом:

– Тебе завтра ко скольки?

Вот, сейчас жизнь предлагает вопросом жены, а завтра всем ходом расписанных по часам дел будет понуждать жить как жилось. Уже в десять ему надо завтра быть в студии звукозаписи – с этим ответом он повернулся к жене и, смотря ей в глаза, осторожно высвободился из ее легких объятий, от которых у него сжалось сердце, – и тотчас всколыхнулось раскаяние. Своим излюбленным жестом ласки он как бы украдкой скользнул ладонью по ее гладкой, атласной щеке и сказал, что еще немного почитает – можно? – а она, если хочет, пусть ложится – он скоро тоже. Затем устроился с книгой в кресле под торшером, раскрыл заложенную страницу и стал смотреть в нее, но это была ширма, какое тут чтение…

Его будоражила неотступность возникающих дум, он ощущал какую-то наэлектризованность от них, но уже и стынь уныния, и надрыв непосильности этого нового осмысления. В таком усомниться – да как же тогда и жить-то! Это он, музыкант-исполнитель, задает такой вопрос и теряется удрученно, безответно, а музыку творящий – что такое вопрос этот для него? А тем более сейчас!

Сейчас… После той войны все-таки можно еще было, даже надломившись, позволить себе так закончить симфонию мракобесия, размышлял Павел, что-то все же грезилось, теплилось… Сейчас все уже ученые подсчитали, он об этом не раз слышал и читал, сколько на каждого сущего человека накоплено убойного вещества: если начнется, если оно будет выпущено…

В оцепенении сидел Павел, сам испугавшись, только пальцами беспокойно теребил срез книги.

– Полюшка, мы завтра не проспим? – вопросила тишина ясным и таким родным голосом.

Он посмотрел на жену забывшимся, нездешним взглядом. Она раздевалась в сумраке комнаты укладываться спать. Она раздевалась проворными, ловкими движениями рук, всего тела – это был автоматизм привычно каждодневных действий, но воспринимался он как умное, заботливое – особенно в четкой кропотливости пальцев – общение с вещами, свое, интимное обихаживание их. В тот короткий момент, когда она, уже раздевшись, собиралась надеть ночную рубашку, он глядел на нее совсем девически гибкое тело в приглушенных тонах бархатного полумрака, излучающее токи живого тепла и такое уязвимое в безмятежной наготе своей, и впервые перед этой вольностью красоты чувствовал не волненье, не страсть, а жалость.

– Ложись. Я тоже скоро лягу, – он знал, что не заснуть ему сейчас, но и не хотел испытывать деликатность жены. – Пойду на кухню, покурю еще.

В уединении и покое ночи в этот пристальный час тишины он с новой отчетливостью слышал то лязг и неистовое завывание, то тупую поступь попирающего сапога. Но все это обрывочное беснование звуков перебивалось в нем, глушилось трепетным концом симфонии на затихающем соло скрипки – болью последнего, зыбко манящего видения, от которого опять морозом пробило его. «Как это сделано! Боже, как высочайше это сделано!» – качал он головой, не уставая поражаться.

Но ведь ничего и не остается больше, подумалось ему, только надеяться, что этого не будет. Да так, в общем-то, все и живут… А может быть – вот еще что! – может, в людях уж просто притупленность, невосприятие? Говорят изо дня в день по радио, по телевизору, о том же и в газетах – и все избитыми стереотипными фразами. Да жить нельзя было бы, думая об этом все время! И от него же обычно отскакивали все эти шаблонно-политические накрутки, разве едва царапали уже «отбитое» сознание и вмиг затирались текущей вереницей дел. Но только сегодня, через эту музыку открылся ему, далекому от политики, физический смысл этих затертых словесных формул: реальность первого удара, ядерная катастрофа, самоуничтожение человечества… Неужели – неужели возможно такое? – и как, как это вообще представить: вот, вдруг погибнет все!

Павел, сминая, погасил окурок. Он начинал ощущать поламывание в висках и принялся ходить взад-вперед по кухне. Хорошо, что Ксении Ивановны не было, может, и спала уже, если бессонница на этот раз оставила ее.

Нет, как это… что за чушь – от какой-то кучки людей, совсем и небольшой, – маялся втолковать сам себе, вся природа вздыбится! А в ней-то человек! И все его…

Он остановился и в лихорадочном потяге обнял себя за плечи. От какой-то кучки в чем-то там не согласных – зависит весь род людской?.. Ведь перед жизнью, перед самим фактом жизни все «соображения», все теории абсолютно ничтожны – абсолютно!.. А люди! Сколько людей в мире удивительных, красивых по натуре, по сути своей – о-о!.. В порыве движения он рванулся снова мерить шагами кухню. «И они живут вот сейчас, одновременно с тобой, – продолжал он рассуждать, – интереснейшие, исполненные обаяния, ума, тонкости, образуя вокруг себя магическое поле притягательности. Вот она, истинная власть, власть духа! – сердце скакнуло в виски, аж руки взметнулись к голове. – А отношения, отношения между людьми!.. – не без влияния прочитанного и виденного в кино пытался в хаотичном охвате представить. – Какие бесконечные столкновения интересов, переплетения чувств, судьбы какие! – импульсивно развел он руками, словно признаваясь в бессилии охватить. «Да что я, как князь Мышкин, туда-сюда! – возникло ему из фильма, он решительно сел на табуретку. – Как все это… необъятно, изумительно!»

Павел, Павел… перед открывшейся ему вероятностью всеобщей гибели как об умирающем человеке вспоминал и думал он о человечестве только хорошее, даже возвышенно, ни в чем не виня, только с жалостью – и вовсе не по обычаю какому-то доброму, а так направилось в нем, быть может,