Российский колокол № 3–4 (35) 2022 - Литературно-художественный журнал Страница 42

Вороны расчесывали крыльями знойный воздух.

Многие окна были распахнуты, но занавески не надувались пузырем и не проникали глубоко в комнаты. Молодой человек вглядывался в дома цвета жидкой похлебки, пока на берегу Невы перед ним не предстала огромная полусгнившая распивочная. Нестерпимо воняло соленой рыбой, и какой-то пьяненький горланил песню:

У боярина жена лакома,

Отвернет на сторону,

Да не всякому…

В распивочную молодой человек не зашел, а напротив – удалился от нее и от реки. Путь он держал – и теперь это было совершенно ясно – к зевастой подворотне. Вскоре он юркнул туда, пересек петлистый, замуравленный травой двор и оказался перед подъездной дверью. Набрал код. А когда дверь затворилась, постоял, прислушиваясь, на лестнице и прокрался на четвертый этаж.

Все то время, что молодой человек был в квартире Алёны Ивановны, минуты падали как ножи, вызывая у него страх и омерзение. Пока он убивал старуху-процентщицу, пока лущил топором по голове ее несчастную сестру Лизавету, некстати вернувшуюся домой, ему казалось, что время сделалось ракоходным. И, терпя бедство, только случайно не остановилось вовсе.

Как он потом очутился в своей клетушке в Г-м тупике, молодой человек не постигал. Несколько дней кряду колотился в лихоманке. Жара в животе. Такое обмирание! Временами, правда, очухивался и начинал искать заношенный, с пятнами крови носок. А еще тревожился о том, куда делось орудие преступления и прочие улики. И только когда сознание его открылось, как рана, вспомнил, что тщательно обмытый топор он положил обратно в дворницкую, причем сразу же после убийства, а ценные вещи снес в один глухой двор, под камень. Но так и не рассмотрел, что именно снес. Точнее, совсем этим не интересовался. Да и денег Алёны Ивановны, лежавших в верхнем ящике комода, не тронул.

«И ограбить-то не умел, – говорили о нем впоследствии, – только и сумел, что убить! Первый шаг… первый шаг – потерялся! И не расчетом, а случаем вывернулся!»

Но вывернулся ли?

Примерно через пять до тошноты одинаковых и страшных дней после убийства, еще вдребезги расшатанный, он куда-то засобирался. Большой синий город лежал перед ним. Сеял дождь свое просо. Скудно работали фонари. Но и этого оказалось довольно, чтобы разглядеть необычного человека средних лет. О таком бы, пожалуй, сказали: «С огоньком сугубой бдительности в глазах».

– Убивец! – оскалил вдруг крупные зубы незнакомец.

– Да что вы… что… кто убийца?

– Ты убивец.

Молодой человек подался к незнакомцу, словно хотел пригвоздить на месте, но тот исчез.

«Наверное, скрылся в подворотне… Ба! Да это та самая подворотня… А вон дом и окна Алёны Ивановны… Почему же у нее горит свет?»

И тут он встрепенулся – послышался звон разбитого стекла. Бросил себя к дому, вкатился в подъезд и – наверх, перескакивая через две, а то и три ступени сразу. Дверь в квартиру была отворена настежь. Молодой человек тронул колокольчик на входе, но тот не звякнул – куда-то запропастился язычок.

Из прихожей была видна половина ночи и в ней слоистая и темная вода, просачивающаяся с самого верха. Когда поток воды забурлил, с потолка отвалился кусок штукатурки. Потом еще один. И другой… Кажется, вода была горячей, поскольку от молодого человека шел пар, но он этого не замечал. Как не замечал и муху, с налета ударившуюся об единственное уцелевшее стекло и жалобно зажужжавшую. Если что и видел он, то это лишь жиденькие пегие волосы, опускавшиеся на чье-то лицо. И хотя лица нельзя было разглядеть, но молодой человек знал, что это старушонка. Ведь встреча их была неизбежна, как встреча жертвы и палача.

«Вот бы ей… э-э… свинцовую синицу посадить в грудную клетку», – зло подумал он о старушонке.

– Как же так, Саша? – узнал он голос матери.

От неожиданности у молодого человека даже запеклась душа. Теперь он видел не Алёну Ивановну, а свою матушку. И она обращалась к нему, как когда-то в детстве. В нем заскулила слабая боль, и он выдохнул:

– Мама… Я… я не хотел. Это все тот, другой… Урод, фуляровая кровь…

– Знаю.

– Мне так трудно… Я распят на собственной жизни, как на кресте.

– Из-за того, другого… Я знаю…

– Помоги мне, пожалуйста!

– Помогу, только вымой руки. Глянь, как ты испачкал…

Матушка не договорила – щеки ее тронуло робкое пламя. И вдруг она вспыхнула вся, с головы до ног, и была сожжена настоящим, заправским огнем. Почти сразу сгорел и ее сын. В последний миг своей жизни он видел лишь бессмысленно кривившийся диск в небе. И то, как это небо и этот диск разъедались страшным световым мором.

…Широкорад почувствовал боль в шее и – проснулся.

«Отлежал, наверное… Еще бы! Такой триллер посмотреть… с ядерным околеванцем в эпилоге… Впрочем, если бы так начинался какой-нибудь современный роман, то начало было бы так себе… Кого теперь удивишь убийством?.. Удивишь? Да разве этого хотел классик?»

Александр Иванович покосился на книгу, темневшую на прикроватной тумбочке, и нахмурился.

«Рассказали страшное… Дали точный адрес… старухи-процентщицы. Нет-нет, это не Достоевский сработал, а спусковой механизм проблем… Ну конечно, так и есть.

Когда вернусь в Волгоград, надо будет к матушке съездить… Как она там, на новом месте? Уживется ли с теткой? Почему ко мне не перебралась? Беда! В семьдесят девять лет в погорелицы угодить…»

Снова упал его взгляд на книгу: была она синяво-серявой, а вовсе не черной, как ему до того казалось. Он даже подивился. Взял ее и, загадав по обыкновению строку и страницу, открыл. Нацепил очки и прочел вслух: «Ну так вот, брат, чтобы лишнего не говорить, я хотел сначала здесь электрическую струю повсеместно пустить, так чтобы все предрассудки в здешней местности искоренить».

– А что, брат, по существу! – усмехнулся Александр Иванович.

Он оставил книгу на кровати, влез в халат с якореобразным вензелем гостиницы «Адмиралтейская», раздвинул жалюзи и отрыл окно.

Облака плавали по небу.

«Если по существу, то между мной и Раскольниковым, – думал Александр Иванович, – нет ни единой пылинки, которой я не отверг бы… Все эти его деления людей на разряды не допускают перемирия между мной и ним…»

– Никакого перемирия…

«Да, я книжник, как и он. И что? У него все твари дрожащие и грязная пена, а я под каждым платоновским словом о жизни подпишусь. Разве количество радости, оптимизма приблизительно не одинаково? И оно, это количество, не способно проявляться почти в любых формах?.. В самой даже жалкой форме? Разве кто-то может, хочет