Традиции & Авангард. №1 (8) 2021 - Литературно-художественный журнал Страница 37

и тот же кошмар во сне: я в пустом вагоне, поезд на станцию, а там стоит и ждет толпа бритых. Весь поезд пустой, я одна – а там они стоят, сотни бритых. И вот двери сейчас откроются, и они забегут… Вот откроются. Откроются, а они за стеклом уже смотрят на меня, готовятся, ждут. И вот двери открываются… А я одна… И вот они… Аллах! Аллах! Не надо! Не надо! Я боюсь! Боюсь! Просыпаюсь…

Карлыгаш. У нее шрам на шее был, я увидела его. Мы вообще тональный брали, у нее много было. А вот много, а вот надо. Когда бьют каждый день, когда такое – надо мазать. Куча крема у нее, знала она: нужно. Мазали сами, друг друга мазали. И хозяйка сама тоже. Лежишь избитая, а она к тебе с кремом. И мажет. По-доброму, по-матерински так. Я ее апашкой[11] звала. У меня в Чимкенте апашка была, Алтынай, вместо мамы. А хозяйка мажет и говорит: «Нечего покупателей пугать».

Они приходят, всматриваются, молчат. Виноград, яблоки, морковь – только это надо. Одна только, Ирина звали. Увидела, спросила: «Муж бьет?» И яблоки выбирает. А я не говорила. Что тут скажешь?

Зияш. Без меня пропали бы все они, анау-мынау. Я еду давала, спать, защиту от полиции, от всех этих сильных, от людей. У Ани мать больная, у Маши жених в Рудном, Соня слабая сердцем. Только про Соню потом узнала, когда умерла уже.

Я говорила: «Все у вас будет. Квартира, машина, регистрация, будете как люди нормальные. Дом в Казахстане построите, только работайте. Будет вам дом, три этажа, ковры персидские за десять тысяч долларов. Работайте только. Видите магазин? Деньги в кассе видите, а в мешке? Про квартиру знаете? Я аульская, мама била, муж бил, ребенка потеряла, а вот видите? Муллу почитайте, намаз не забывайте, в Курбан-байрам[12] свое раздавайте – и работайте. День и ночь, месяц, год. Аллах не забудет.

Карлыгаш. Соню она сгубила. Сколько ей было? Я месяц работала, а она уже три. Только как будто нездешняя. Я думала, ленивая, сначала так думала. Все думает, долго так и медленно, все медленно делает. И хозяйка на нее: «Медленно, все медленно делаешь!» И Оля на нее, и Маша, и Аня, и я – нельзя выдержать. Всех наказывают, а она все медленно, медленно делала. «Я устала», – говорит. И сядет. Отдыхает, а мы нет.

И тогда вечером хозяйка больше всех Соню поила. «Пей», – говорит, а та не пьет. Руки скрутили сзади. «Пей», – говорим. Мы скрутили, нам хозяйка сказала. А Соня пьет водку, много выпила. Потом упала. «Болит, – говорит, – вот здесь». Хозяйка ее наверх отправила. Больше не видели. А потом я узнала: ей девятнадцать всего было.

Зияш. Это работа, это жизнь, все от Аллаха, значит, так надо. У меня брата в детстве перемололо комбайном в поле, все по-разному, у кого сердце, у кого кишки. Соня наверху умерла, легла и не проснулась. Бывает, жизнь простая, как баурсак[13], круглая.

Я Серику сказала, ночью вынес, у мусорки оставил, нечего тут. Утром нашли труп, ко мне этот знакомый пришел, спрашивает: «Ваша?» А делайте что хотите, была работница – и нет ее, анау-мынау. Пришлось заново выписывать, новых привозить, а это деньги и силы, опять морока. Сразу две приехали, впрок – вдруг опять с сердцем не то? Я их в первый день сразу затаскала: и на кассе, и на погрузке, и ночью, не спать у меня – не спать! Справились, крепкие, это правильно, вот и хорошо сразу стало.

Карлыгаш. Была Соня, а теперь две приехали. Младше меня, Таня и Лена. Наши они, Турсынай и Еркеш, только хозяйка сразу: «Таня и Лена». Их не били две недели. Меня неделю только, а для них две сделали. Смотрели пока, привыкали, что бьют здесь. Все равно куда деться? Побили их наконец – и сильно побили.

Я тогда еще про камеры не знала. Что камеры везде, даже в туалете, везде за нами, не укрыться. Хозяйка сидела у себя и смотрела, кто что делает, что происходит. А никто из девочек не сказал. Знали, не сказали. Три слова в день – вот что между нами.

Только в одной комнате не было камер. Там эти дела происходили после водки. Запускали, а там мужики. Я ничего не помню. Ничего не хочу помнить! Ничего!

Зияш начинает раскачивать качели, Карлыгаш прижимается к поручню, замирает.

В детстве я не любила качели. Меня тошнило, я боялась их. Не хотела, только приходилось. Туда-сюда, туда-сюда. У меня голова начинала болеть и подкатывало, я закрывала глаза, а так еще хуже. А как слезешь? Они качаются, качаются, качаются… Я сходила с них, меня шатало.

А отказаться нельзя – подруги смеются, мальчики смеются. Мне Ермек нравился. В асыки[14] всех делал, чемпионом двора был. И я смелая была при нем тогда, на качелях. Когда мне страшно, я смелая. В магазине снова трусихой стала. Я долго трусихой была – два года где-то. Потому что ребенок был – боялась. А когда не стало – смелость появилась. Когда нечего терять, всегда смелость. И я посмела.

Зияш. Я Наташе всегда говорила: «Ты следи». Она все помнила, кто на каком месяце. Я знаю порядок этот. Кому близко уже, попроще работа. Все дела эти, контроль всегда, анау-мынау. Я не против детей, пусть будут, работники. Все стерпят, вынесут да сделают. На ночь просрочку давала балалар – пусть перебирают. К труду приучать, потом спасибо скажут. Будут на меня работать и благодарить. Никакой лени, день и ночь, месяц, год и дальше, на все воля Аллаха.

Беременным пальцы не ломала. Я знала, кому можно. Родила – отдых, гречку два раза в день кушаешь. На разгрузку не посылала, ключи от туалета всегда, знаю я, анау-мынау. Один раз Наташа забыла, да я одну сильнее, чем обычно, – и ребенок того… не получился. Что делать, судьба, значит, молодая, еще родит.

Карлыгаш. Наташа дольше всех была. Еще в том магазине, первом, была. Наргиз ее звали, из Ташкента, Наташей стала. Ей хозяйка доверяла, мало била. Я сразу заметила: меньше всех ее бьют. И деньги на руках. К кассе доступ, сына своего чаще других видит. Приводили его, ноги-крюки, болел он, рахит. Четыре года, а разговаривать не умел.

Там все болели. Я за Айжан свою боялась. А я ведь не хотела сначала, думала: «Как получилось так?» – все думала. Мы пили, каждый