Плавучий мост. Журнал поэзии. №4/2018 - Коллектив авторов Страница 32

ни хмур, ни весел. Скорее – по, чем – против

течения. Дремлю, сидя у трапа на чемодане,

я покинул комнату, и, едва переведя дух,

вещи начали говорить о том, о чём никогда не

решались при мне говорить вслух.

А на реке крякает селезень, зудит слепень, молчит слизень,

так, словно талой воды набрал полон рот,

и здесь даже самая точная мысль о жизни

отражается и становится мыслью наоборот.

Мысль о жизни вручную перемалывает время в деньги,

по сторонам не смотрит, сама собой до краёв полна,

и о том, что бессонница – это modus vivendi,

ей расскажет флора, растущая в урочищах и по обочинам сна:

валериана, шалфей, зверобой, пустырник,

окопник, сабельник, мак-пустоцвет не в счёт,

иван-чай, цикорий, укроп и любой кустарник

распаривается, заваривается, настаивается и идёт в ход,

шелестит в изголовье, шуршит в изножье,

ночной птице и всяческой фауне даёт приют.

А река всё течёт, передёргивая озябшей кожей,

меньшие братья пищевые цепочки куют.

Ладно, пусть волки хвастаются, хвастаются, хвастаются клыками,

пусть ворон точит, точит, точит свой клюв о камень,

а ты, ночная птица, сипи, сипи, сипи:

Гена, не спи не спи не спи не спи…

«На земле, на воде не оставишь следа…»

На земле, на воде не оставишь следа,

жизнь богата и так скудна,

камениста земля, и у дна вода

не такая, как не у дна.

Ты всю жизнь играешь в нечет и чёт,

твоё время идёт на слом,

океанской волною о берег бьёт

подмосковный твой водоём.

Этой лёгкой волны ледяной перелив,

эта ржавая жадность глин,

сердцевина воды, сердцевина земли,

сердцевина всех сердцевин.

Затихает времени длинный гул,

всё некстати, не <нрзб>, вразброд,

шевелюру взъерошил, в лицо дохнул

узкий ветер иных широт.

Нынче день какой – четверг, среда?

А ты ещё не одет, не обут…

Камениста земля, вода тверда.

Когда понадобишься – тебя найдут.

«Ночью, под боком Москвы, куда…»

Ночью, под боком Москвы, куда —

неизвестно, но зато известно – откуда…

Над ноябрьским лесом скупая звезда,

за лесом погромыхивают поезда,

словно, вытерев, в буфет составляют посуду.

Мёрзлые кочки, и путь крут,

обогнув планеты тяжёлый круп,

узкий ветер грозит простудой…

Удавалось ли вам совершить круг

и вернуться туда – откуда?

Чтобы обдумать и дать ответ —

протяжное «нет» или краткое «да» —

отвлечёмся к деревьям: листвы нет,

и неизвестно теперь – когда.

«Дно колодца мерцает, дробится – то ли…»

Дно колодца мерцает, дробится – то ли

зеркало, то ли глаз кита, на спине которого лежит Земля.

Дом стоит на пригорке, за перелеском пустое поле

да бурун облаков от проплывшего небесного корабля.

Спорят с ветром деревья, вскипают и даже,

выворачивая листву, переиначивают своё естество.

Весь набор: свет и тень, необходимые для пейзажа,

как и прочие – крупные и мелкие – части его.

Циферблат небосвода всегда педантично точен:

по-имперски безлик, облаков принимая парад.

Здесь подробностей нет, лишь сплошное зиянье и прочерк,

ибо точен и сух небосвода слепой циферблат.

Это бездны следы, на лазури её отпечатки,

это вечности цепкий, недвижно-внимательный взгляд.

Сохраняется всё на фасетчатой влажной сетчатке:

никуда не уйдёшь, никогда не вернёшься назад.

Неподвижно плывут облака, циферблат никогда не проснётся,

дом стоит на пригорке, и в этом какой-то расчёт.

А река под горой и вода в подземелье колодца

всё течёт, Гераклит, всё течёт, и течёт, и течёт.

«Ночная река, расширяясь, беззвучно уходит во тьму…»

Ночная река, расширяясь, беззвучно уходит во тьму,

там что-то дрожит и пульсирует слева,

поток замирает, и низко склонилось к нему

бессонницы серое голое древо.

Тяжёлая птица сутуло сидит на суку,

из мрака во мрак переходит неясная нежить.

Прихлынет волна – про любовь и тоску,

отхлынет волна – про разлуку и нежность.

Такая любовь, что и ельник горбатый колюч,

такая разлука, что реку сгибает в излуку.

Сквозь чёрную воду мерцает серебряный ключ,

и больно туда опустить ослабевшую руку.

Как страшно река обрывается: сразу и вне

любых оговорок, всплывает изглоданный ревностью камень,

дробится луна на беззвучной покатой волне,

и рыбы плывут и луну задевают боками.

«Не помня про меня…»

Не помня про меня,

скупой глотая воздух,

бредёт любовь моя

по электричкам поздним.

Прижавшись лбом, во мрак

глядит через окно:

шлагбаум, дом, овраг —

не всё ли ей равно?

Мелькает карусель,

снег падает и тает,

и звёздная свирель

над нами не играет.

Умолкла наша высь

и не могла иначе,

постукивает жизнь

на скорости незрячей.

Запахнуто пальто,

распахнута окрестность

и понимает, что

нам больше не воскреснуть.

«Последний трамвай, золотой вагон, его огней перламутр…»

Последний трамвай, золотой вагон, его огней перламутр,

и этих ночей густой самогон, и это похмелье утр,

как будто катилось с горы колесо и встало среди огня,

как будто ты, отвернув лицо, сказала: живи без меня, —

и ветер подул куда-то вкось, и тени качнулись врозь,

а после пламя прошло насквозь, пламя прошло насквозь,

огонь лицо повернул ко мне, и стал я телом огня,

и голос твой