Российский колокол №3-4 2020 - Коллектив авторов Страница 25

никогда не ругаюсь», – и это правда. Щетинина своим примером вдохновляла молодых девушек идти в исконно мужскую профессию моряка. Во Владивостоке уже начали появляться женщины-судоводители, а морским механиком была только наша Марфа. Чтобы показать тебе черты характера Марфы, надо рассказать об одном эпизоде в ее жизни. Однажды Щетинина набирала команду на перегон судна для планового ремонта на верфи Гонконга. По нашим законам, во время пребывания за границей морякам платят зарплату в иностранной валюте по официальному курсу, и семь месяцев ремонта в Гонконге равны двухлетнему заработку во Владивостоке. Анна Ивановна предложила Марфе, как в награду, идти с ней в Гонконг в качестве механика. Марфа отказалась, а на вопрос Щетининой: «Почему?» – ответила: «Потому что у меня на руках маленький сын и престарелый отец, они у меня на первом месте»! Жизнь семьи Пантелеймона Григорьевича протекала в атмосфере полного взаимопонимания и трогательной взаимной любви. Семилетний Ванятка Хабаров рос уменьшенной копией своего деда, и это сходство было не только внешним. Иван как губка впитывал привычки, вкусы, манеры и, казалось, даже мировоззрения старика Пилата. Для Марфы, каждодневно наблюдавшей взаимоотношения ее отца и сына, было понятно, что они перестали существовать как два отдельных человека. Это было единое и бесконечно любимое существо мужского пола, приносящее ей наслаждение одним только своим существованием. Это и есть олицетворение абсолютного женского счастья. Однажды в субботу, после традиционной баньки, дед с внуком пили чай на кухне в ожидании, когда закончит париться Марфа. У них принято ужинать вместе. Ждали непривычно долго, и Пилат послал внука поторопить маму. Через минуту возбужденный Ванятка прямо с порога сообщил, что мама упала и ей плохо. Вскоре со стороны дома Хабаровых разлетелся по деревне звук, который не был похож на человеческий голос. Смертный человек не способен воспроизвести эту адскую смесь отчаяния и безысходности, ужаса невосполнимой потери и животной злобы на фатальную несправедливость, умноженную собственным бессилием. Но именно такой звук самопроизвольно вырывался из глотки Пантелеймона, стоящего над телом своей дочери. Оказалось, что Марфа, пытаясь поддать пару, случайно оступилась, падая, ударилась затылком о полог и потеряла сознание. Во время ее падения деревянный ковш отлетел на раскаленные камни. Через полчаса, не приходя в сознание, Марфа отравилась угарным газом и умерла. На третий день ее похоронили на сельском кладбище. Неразговорчивый Пилат полностью ушел в себя. От его сердца оторвали еще один значительный кусок. Нередко такая реакция на свалившееся горе ведет человека к безумию или беспросветному пьянству. Но жизнь продолжается, и живые должны думать о живых. Неизвестно, по попущению Божьему или по законам природы, но, во спасение деда Пантелея, его любознательный внук задавал свои многочисленные вопросы. Пилат был вынужден отвечать на них, постепенно возвращаясь к нормальному состоянию. Мы с Галей чаще стали бывать у Хабаровых, а они у нас. Собственно, мы стали одной семьей. Через год река жизни Пилата хотя и изменила свое русло, но снова стала полноводной. Это произошло осенью, стояли последние теплые деньки чудного приморского бабьего лета. Осенняя тайга, как обычно, поражала роскошью своих красок, делая людей счастливыми, и я бы сказал, немного беспечными. В эти дни мы у Хабаровых заканчивали всякие приготовления на зиму: солили по Галиному рецепту капусту, помидоры, огурцы. Закручивали всякие салаты и прочее. Была суббота – день, когда мы всей семьей лепим пельмешки. Все находились в приподнятом настроении ожидания вкусного ужина и всяких рассказов из собственной жизни. Галя уже начала накрывать на стол, а Пилат вышел на

минутку в огород дать корм своим прожорливым кроликам, которые, как он говорил, едят 60 раз в сутки. Я курил на крыльце и наблюдал, как Пилат, согнувшись над колодой, ловко измельчал острым как бритва топором корм для кроликов. К нему подошел Ванятка и сказал, что, помогая маме Гале накрывать на стол, он нечаянно уронил любимую чашку деда и она вдребезги разбилась. «Таак, – нарочито напустив на себя строгость, пропел Пилат, – в какой руке ты нес чашку?» – не прерывая своего занятия, спросил старик. «Вот в этой», – Ванятка протянул левую руку, не замечая сурового тона своего деда. «Сейчас мы ее, негодную. Клади», – кивнул головой старик, показывая на колоду. Ребенок безропотно положил «виновную» ладонь на то место, на котором Пилат измельчал корм для кроликов. У Понтия Пилата глаз наметан и поставлена рука, он взмахнул своим топором и… в этот момент Ванятка отдернул руку и спрятал ее за спину. Фью! – описав дугу, просвистел в воздухе топор и вонзился точно в то место, где только что лежала детская ладонь. Старик на минуту замер, упершись отсутствующим взглядом в лезвие топора, глубоко вошедшее в колоду. «Ха-ха-ха», – смех Ванятки звонким колокольчиком вывел старика из ступора. «Ха-ха-ха», – заливался смехом ребенок, пряча за спиной свои руки. «А вот и не успел, а вот и промахнулся», – дразнил деда Ванятка. Бледный как стена старик был оглушен мыслью о том, что было бы, если бы он не промахнулся. По его лицу было видно, как жуткие мысли медленно вползают в его сознание. Он был в дюйме от настоящей трагедии. Сейчас Пантелей в мельчайших подробностях представил себе отсечение кисти своего любимого внука. Для него это было так же очевидно, как будто эта беда действительно случилась. Человеческий мозг не видит разницы между состоявшимся фактом и воображением. Мозг деда отдал приказ всему организму немедленно отреагировать на это «ужасное несчастье». Пантелеймона тотчас разбил паралич, и он как подкошенный рухнул на землю, к ногам внука. Тот, испугавшись, разрыдался и, склонившись над дедом, хлюпая носом, запричитал сквозь слезы: «Дед, что с тобой? Тебе больно? Ты ударился? Это я виноват. Давай переиграем, и ты не промахнешься». Я подлетел к Пилату, находящемуся в глубоком обмороке, и дал ему прикусить небольшую палку, чтобы он не искусал свои губы. Затем пальцами вынул запавший язык, давая деду свободно дышать, и приподнял голову. У него изо рта пошла белая пена. Через несколько минут, придя в себя, Пантелей ничего не мог сказать, потому что потерял дар речи, а только горько плакал. Мы впервые видели этого сильного человека сломленным и беззащитным. С тех пор Пилат стал сильно заикаться и до конца своей жизни ни разу не улыбнулся.

– Он таким образом пострадал только от одной мысли о возможном несчастье? – спросила Адель.

– Выходит, что так и было. Пантелей был человеком эмоциональным, с тонкой душевной организацией, и дедом, трепетно любящим своего внука. Старик понимал свою ответственность за то, чтобы успеть подготовить Ивана к самостоятельной жизни.