Уральский следопыт, 1958-01 - Журнал «Уральский следопыт» Страница 21

Ну, жили тогда, известно как. В дому у Прохора постель – четыре тряпки, два чугуна да ложка. Ещё была малахитовая шкатулка – от деда наследье, невелика, с ладонь. Работали на бар тогда по шестнадцать часов, час ходьбы до заводу, да час обратно. Остальное время – только-только на просыпку. Придёт Прохор домой, печь истопит, как дрова есть, поглядит на малахитовую шкатулку и – на боковую.

И вот, рано ли, поздно ли, полюбил он одну девоньку. Имя не наше: Салима. Из татар была. У нас, на Урале, на богатырском перекрёстке с Сибирью, извеку народы разные. Живут в согласии. И Салима полюбила Прохора.

Красоты она была редко-редкостной: глаза огневые, иззелена-чёрные, и волосы чёрные огнём подёрнуты. Тоненькая, маленькая, а уж такая живая, горячая, ретивая, – огнянка девушка! IB самый раз Прохору подстать.

Что делать? По тогдашним обычаям должен был Прохор отдать за невесту калым, выкуп, стало быть. А у него ничего нет. Думал он, думал – взял малахитовую шкатулку, дедово наследье, и пошёл к её родителям на поклон.

Родитель и спрашивает:

– А ты его любишь, Салима?

Она в угол забилась, глазёнки зажмурила от радости, головкой потакивает. И сама горит вся, – чует Прохор. Ему даже в избе жарко стало: употел.

– Якши, – говорит родитель. – Возьми, люби. Калым ты за неё принес дорогой. Но приданого нет: я такой же, как ты, – заводская голь-голянская. Не серчай, возьми свою малахитовую шкатулку вместо сундука с приданым.

Зажили Салима и Прохор вдвоем в любви и согласии. Только всё одно из бедности никак не выбьются. На хлеб и картошку Прохор в заводе выколачивал, а повыше – нет и нет. Зима пришла – и на дрова не хватает. Но как он с работы воротится, Салима обнимет его, – им всё нипочём. В глаза друг дружке глянут – согреются, поцелуями полакомятся, ласками оболокутся, – и счастливы. Счастье-то в нас, не вокруг да около. А человек, чем беднее, тем щедрее.

Однажды Прохор встаёт, собирается на завод, а Салима и говорит ему:

– Возьми, Проша, меня с собою. Тоска мне одной весь день дневать. Может, и помогу тебе на работе.

Прохор: Да как это? Да мороз на дворе. Да далёко. Да у тебя, дескать, и надеть-то нечего.

– А ты меня в карман положи, – говорит Салима. – В этой шкатулке. Она ведь волшебная, я тут на досуге выпозна-ла. – И берёт дедовскую шкатулку. На пол поставила, открыла, ножку всунула, – а ножки у неё маломерки, – засмеялась и ящеркой обернулась. Да ящерка не простая, а златокованая, огненного золота, глаза – чёрный изумруд.

Пришёл Прохор в кузню, в цех, стало быть, подали ему крицу – свежую глыбу: железо из чугуна выварено. Начал он его сталить-булатить под молотом, а Салима вышла из шкатулки и давай помогать. Да такая сноровистая, смекалистая, разом все переняла и в булатовой науке дальше пошла, огнедышащей печью управляет.

– Сейчас, – говорит, – давай перекалим. Вот так… А теперь – для упругости… Теперь – для твёрдости…

Прохор подивился, поцеловал жену, да и сам в сталевом ремесле окрылател. Как начал он в ту пору работать, – будто десять рук у него выросло. Такое рвение, такая искусность, такая быстрота! Огненная силища в нём загорелась.

Начальство быстрёхонько это заприметило. От заказов отбою не стало. Прохор приспособился такие булаты выжигать, перекаливать, выковывать да закаливать, в масле выдерживать, что равных им по всему Уралу не было.

На каждой откованной полосе Прохор свою метку ставил – клеймо: ящерка-огнёвка, Салима, стало быть. «Салима» по-русскому – «крепкая», «здоровая». Рабо-тяги-сталевщики прохоровскую сталь так и называли. А контора заводская в бумагах писала «саламандра», по клейму.

На славе была Прохорова работа, хозяевам завода – барыши. И Прохор за-своевольничал: половину, стало быть, восемь часов, прокует и – домой.

Хозяева орут – давай ещё, а он – не могу, в лес пойду с жёнкой птиц слушать.

Шире – дале. Приходит в кричный цех сам управляющий. Граматющий, инженер, их тогда ещё розмыслами звали. Фамилия в памяти народной не осталась: иностранная была, а позаглаза величали его Дал-доном.

Говорит Далдон Прохору:

– Продай секрет – озолочу.

А Прохор насмехается, руки его показывает:

– Отрубай свои, купи мои, – я буду на твоём горбу наживаться.

Огневался Далдон, но смолчал на первый случай. Приставил к Прохору холуев, тайных подзорщиков, распознать его секрет. Бились холуи, бились, дырок в стенах понавертели, в цеху засквозило даже, но ничего не уразумели. Доносят Далдону: так и так, есть у Прохора золотая саламандра с изумрудными глазами в малахи-товой шкатулке, да жёнка-малёночка редкостной красоты ему помогает.

Далдон по-своему соображает: ага, золото в плавку добавляешь? Приказывает готовить сталь на золоте. Не то! Изумруды растирали в самую мелкую пыль. Опять – не то! Что-то возле этого, а не то.

Упорный и настырный был этот Далдон. Пошёл к Прохору в гости. Ласковым прикинулся, дорогие подарки принёс, Прохоровой жёнке ручку целует, красоту её нахваливает.

– Расскажи, Прохор, какой ты для стали-саламандры жар в печи держишь, какой свет от неё идёт, пламя какое, искра, накал?

Прохор опять насмехается, нрав у него запальчивый.

– Верной, – говорит, – дороги держишься: жар, свет, пламя, искра, накал. Всё это огнемером измерить надо… Только и тогда у тебя, Далдон, ничего не получится. Кровь у тебя не огнеродная, водянистая… Пойдёшь на дело с пылким сердцем, от великой любви, от задора, – кровь гореть будет. Тогда ещё и не то сработать можно: можно такой булат отковать, что хоть солнце ковыряй, хоть звёзды приколачивай, – выдюжит. А пойдёшь от корысти, без сердца, без любви, – кровь водой обернётся, и ничего не достигнешь. Да откуда быть твоей крови с огнём, коли ты барин? Званьем ли барин, повадкой ли, работой ли, – на жизни нашей ты есть прыщ!

Тут Далдон залютовал, освирепел:

– Бунтовщик! – кричит. – Антихрист!

Звёзды хочет приколачивать!… Взять его! В кандалы! Сгноить в тюрьме! А ты, татарва, скажи спасибо красоте своей. Привести эту рыжую саламандру ко мне! А дальше видно будет…

Налетели холуи приказ выполнять. Заковали Прохора. Малахитовую шкатулку Далдон об пол расшиб, едва один отколыш успел захватить себе Прохор. У дома стражу выставили, чтоб Салима не убежала.

Но к ночи дом загорелся. Далдон сам воротился пожар гасить,