Плавучий мост. Журнал поэзии. №4/2018 - Коллектив авторов Страница 17

перед пионерами выступала.

И в комнате, где бабушка проживала,

Музей генерала живет давно.

«Жену поэта хоронили пышно…»

Жену поэта хоронили пышно…

Он был поэт известный и главред.

Она ушла внезапно и неслышно,

и запил вновь непьющий вновь поэт.

Она лежала в ритуальном зале.

Был полон зал, и сразу не понять,

зачем столпились, словно на вокзале,

зачем спешили все его обнять, —

кто из машины – с палочкой, кто пёхом,

кто с кучей роз, кто с парочкой гвоздик.

Казалось, что прощаются с эпохой,

а он, эпоха, был суров и дик,

сидел у гроба, никого не видя,

хотелось выпить, и болел живот,

и ныло сердце пьяное в обиде,

что вряд ли он ее переживет.

Его везли по кладбищу на «скорой»,

поэта и героя соцтруда,

военную эпоху, от которой

еще чуть-чуть – не станет и следа.

Он месяц пил, потом лечился месяц.

Средь фолиантов и великих книг

он жить решил, от мира занавесясь,

как довоенный мальчик, как двойник.

А умер скоро, на восьмой неделе.

Жара стояла, белый пух летел.

И шли старухи к гробу еле-еле,

ифлийские старухи – в ЦДЛ.

Его народу хоронило мало —

шесть-семь поэтов, дальняя родня.

И дочь от брака первого стояла,

и улыбнулась, увидав меня.

Он был дитя, герой больного века,

и нет вины – и в том его вина.

…Осиротела лишь библиотека,

а год спустя исчезла и она.

За что?

Она кричала «за что?» «зачем?!

теперь, когда денег хренова туча?!»

…Рванулась в Оптину, в Вифлеем,

рыдала в голос, и даже круче —

звонила в ужасе всем врагам,

просила смирно себе прощенья,

чтоб корпус раковый пал к ногам

в метампсихозовом превращеньи.

И вновь кричала врачу «За что?!»,

совала доллары в два кармана.

…А солнце сыпало в решето

простое золото Инкермана.

И там, под золотом ЮБК,

над жизнью шаткой, смурной, короткой

пил то запоями, то слегка

муж нелюбимый в печали кроткой.

Она кричала ему «Вернись!»,

она грозила небесной карой,

потом в рыданьях швыряла вниз

мобильник «Vertu» на даче старой.

И не поехала хоронить,

и обезножила в две недели.

У парки злой вырывая нить,

концы пыталась соединить

над жизни дышащей еле-еле.

…На старом кладбище раз уж сто

необъяснимо и потрясенно

я вспоминаю то время оно.

И неизменно одна ворона

скрипит устало: «За что?» «За что?»

«Она стояла на седьмом этаже…»

Она стояла на седьмом этаже

у распахнутого окна.

И, как рассыпанное драже,

была ее дрожь видна.

Она проглатывала нембутал

и запивала вином.

И лист сиреневый трепетал

в неверном огне ночном.

Она дышала в трубку всю ночь,

ни слова не говоря…

И ангел силился ей помочь

в преддверии октября.

А на рассвете спросила, где ты,

а я не знала – где ты.

Но вдруг завяли твои цветы,

предвестники немоты.

Она сказала мне: Сорок лет

веду с тобой этот бой…

А я отправила время вспять,

ответила: Сорок пять…

Она вздохнула: Ну все… и вот

победа твоя близка,

уже снотворное не берет

с полфляжкою коньяка.

…И вдруг на меня из ее окна

надвинулась глубина.

И стала жалость моя нежна,

отчаяния полна.

Я так любила тебя в ту ночь

неслышно, издалека,

пока меня уносила прочь

невидимая рука,

и нерожденную нашу дочь

баюкали облака.

…Тех лет и бед провалился след.

Но, ветреницы судьбы,

слепые мойры идут на свет

из интернеттолпы.

И мне приносят такую весть,

ну просто ни встать, ни сесть.

Мол, генерал, боевая стать,

нарисовал свой дом,

чтобы без памяти выживать.

И научился в нем вышивать

гладью или крестом.

Облепиха

Облепиха облепила, облепила, оплела.

Если ты его любила, почему не умерла —

от отчаянья, от знанья,

сердце взявшего в тиски,

от его ко мне желанья

и моей к нему – тоски!

Облепиха, облепиха, ты колючая, как тать,

ты зачем будила лихо – если с ним не совладать?

Ты зачем его пленила,

увела в глухую муть,

ты зачем его сроднила,

несродненного ничуть?!

И с тех пор на переправе, у прохожих на виду,

берег левый – твой, а правый – тот, где я сейчас иду!

Я иду и сушит слезы

ветер едкий, словно дым.

И от этой жалкой прозы

невозможно всем троим.

«Дует ветер форштадский…»

Дует ветер форштадский,

задевает крылом

то военный, то штатский

облик где-то в былом.

Мы с тобой часовые

друг у друга в судьбе,

что дала чаевые,

то ли мне, то ль тебе.

Горстка мелочи, пепла

от былого огня,

чтобы память ослепла

вплоть до этого дня.

До Урала, что мелок,

до суда, что глубок,

где остался от сделок

лживой парки клубок.

Там не тень – Деифоба,

что водила в Аид,

у знакомого гроба

в школьной форме стоит.

«Я – птица