Таинство ближнего - Мать Мария (Кузьмина-Караваева) Страница 64

с небывалой яркостью, с ослепительной остротой обозначились единственно до конца важные вещи. Человек в наше страшное время почувствовал, что он стоит нагой и грешный перед лицом Бога, что он не выполнил Божественной заповеди о любви, что он не блюл землю, Божие творение, что он не замечал брата своего, что он не прибегал к Божественной помощи. В нашем малом и тварном мире раскрывается для каждой души как бы отображение грядущего Страшного суда, человечество проходит через ночь отчаяния – хочет ли оно достигнуть нового дня, хочет ли сжечь и очистить свою грешную душу?

В такое время фарисеям нечего делать, в такое время каждая буква в законе сама начинает говорить и учить, в такое время церкви нужны другие люди, и другие силы, и совершенно иной огонь.

И пусть мы понимаем и считаем естественным не только недоумение тех, кто блюл истину, но и возмущение их, и боязнь их и за истину, и за верующих, и за все человечество, – как бы ни было естественно их отношение к новой жизни, возникающей в церкви, во имя огня, который загорается, во имя душ, которые расплавляются именем Христовым, во имя церкви, ее сияния, ее пылания, во имя всех, кого ей надлежит осветить и освятить, мы должны помнить, что фарисеям и законникам сейчас не место блюсти церковное достояние.

Мы с верою должны ждать пророков, обличителей и утешителей, зажигателей человеческих душ, борцов за полновесную ничем не умаленную правду Христову – в жизни и в учении, в храме и вне храма, везде и повсюду, потому что везде все по праву принадлежит этой правде.

На страже свободы[94]

Мы должны научиться понимать пророчества, которые раскрываются Богом в человеческой истории, мы должны видеть видения, проносящиеся над ежедневными событиями нашей жизни, мы должны понимать знаки, данные нам, – мы должны делать выводы и воплощать в жизни то, чего требует от своего христианского человечества Бог.

Мы поставлены на страшном перекрестке человеческого исторического пути. Разные дороги привели к нему отдельные исповедания, государства и народы. И разные дороги могут увести от него. Вопрос в том, какая дорога совпадает с Божиим замыслом о Его человечестве, вопрос в том, как нам не сделать ошибки в выборе.

Чтобы видеть вперед, необходимо пристально вглядываться в прошлое. Это прошлое, девятнадцатый век – потерянный рай буржуазного благополучия, маловерия, духовной ограниченности, самодовольства, – страшной отравой отравил человечество, привел его к смертельной болезни сегодняшнего дня. Девятнадцатый век – век осуществленного раскола. Христианство, церковь – с одной стороны, и безбожное человеческое общество – с другой. Трудно сказать, кто больше пострадал от этого раскола. Безбожное человечество, предоставленное само себе, почувствовавшее вдруг, что над ним расстилается не бездонное звездное небо, а низкий потолок природной необходимости, отрезавшее себя от подлинных истоков духовного бытия, от подлинных корней настоящей свободы, отказавшееся от своего богоизбранничества и богоподобия, – отдало все свои творческие силы на создание страшных, языческих религиозных систем, на мечту о человекобожеском рае. Мы видим теперь эти мечты воплощенными. Мы знаем, каким человеконенавистничеством проникнут этот рай во всех своих воплощениях, мы знаем, как бред Шигалева определяет сейчас мировую историю. Горы равняются, человеческое стадо пасется железным бичом, само понятие свободы искоренятся, вкус к ней, представление о ней исчезает. Не все ли равно нам, в чьих руках находится этот бич, и во имя чего человечество обездушено? Подчинена ли богоподобная человеческая личность закону класса, должна ли унавозить собою будущий пролетарский рай, или растворена она в потоке священной германской крови, принесена ли она в жертву воскрешенному кумиру римской государственности, – важно во всех этих явлениях отрицание ее самоценности, отрицание человеческой свободы, отрицание возможного богоизбрания всякого человека. Безбожный мир не только раскрыл нам свои доктрины, он показал, что дает воплощение этих доктрин, он породил ненависть, гонения, кровь, насилие, он убил человека, искалечил его душу, пленил свободу. Тот, кто идет теперь за его призывами, не может обманываться: он должен знать, что он идет лишать свободы, уничтожать личность, убивать душу, восставать на дело Христово.

Раскол окружил церковь непроницаемой стеной. Надо заранее оговориться: что бы ни совершалось в истории, какие бы события ни переживала церковь – в недрах ее всегда была и всегда будет расцветать и личная святость, и высокое напряжение подвига. Но это в недрах. А кроме того, есть еще отличительные признаки каждой церковной эпохи, в которых отражается не только святость, но иногда и падение, мертвенность, предательство дела Христова. Последние века церковь переживала, может быть, один из самых темных периодов своего исторического существования. Католичество, отделенное от мира непроницаемыми стенами Ватикана, было в плену не только физически, но и духовно. Дух земли, о котором говорит Достоевский, в первую очередь пленил Христову церковь, подменил Христову истину своею ложью. Мертвенность, формальность, авторитарность вместо любви, закон вместо свободы – вот основные камни той невидимой стены, которая окружила в девятнадцатом веке Католическую церковь.

Тот же Достоевский, так характеризовавший католицизм, сказал, что Православная церковь находится в параличе. Думается, что сейчас нет смысла раскрывать это понятие и доказывать его точность. Оно бесспорно. Этот внутренний паралич, внутренняя скованность, ничем не менее сильна, чем внешняя запертость католичества в ватиканской крепости. Наш паралич – это наше духовное ватиканское пленение, которое могло внешне иметь совершенно обратный облик: церковь была не только признана, она как бы играла руководящую роль, она как бы вела. Вела в теснинах своего парализованного состояния.

Страшный век – девятнадцатый, – в котором на западе христианство в плену, а на востоке оно в параличе. По разным причинам ни на западе, ни на востоке христианство не свободно. Внешняя несвобода переходит во внутреннюю. Кто знает, что страшнее – государство, ласкающее церковь, или ведущее с ней борьбу. Так или иначе, в девятнадцатом веке человечество воевало, вело экономическую борьбу, устраивало или подготовляло революции, создавало новые философские системы, воздвигало фундаменты для новых языческих религий, готовилось к уничтожению человеческой личности во имя торжества коллектива, исходя из безграничной свободы приводило к безграничному рабству, по словам Достоевского. А церковь молчала. Была в плену или в параличе. Может быть, иначе, по-своему переживала эту страшную болезнь раскола.

Пленной, парализованной встретила церковь годы катастрофы.

Говоря о судьбе нашей Русской церкви в этот страшный период, необходимо лишь учесть еще один фактор, который напитал собою весь наш девятнадцатый век, образовал в нем как бы особую историю в общей истории и определил не только положение церкви в самой катастрофе, но