Таинство ближнего - Мать Мария (Кузьмина-Караваева) Страница 52

отметить одну совершенно своеобразную черту в творениях Исаака Сириянина. Я бы сказала, что это вопрос о творчестве – человеческом – всегда благодатном, подлинном творчестве. Если кто хочет найти очень точное, правда, высоколирическое, описание психологического изживания творческого процесса, то сделать это можно не только в стихах земных и вдохновенных поэтов, говорящих о том, как призываются они к своему служению, а и в словах Исаака Сириянина о молитве. Сходство в описании процесса настолько несомненно, что приходится говорить о молитве как о вершине творческого процесса в человеческой душе. И не один раз, а часто и по различным поводам возвращается Исаак Сириянин к этой теме.

«Иногда стихи делаются сладостными в устах, и стихословие одного стиха в молитве неисчетно продолжается, не дозволяя переходить к другому стиху, и молящийся не знает насыщения. Иногда же от молитвы рождается некое созерцание, и прерывает оно устную молитву, и молящийся в созерцании уразумевает, цепенея телом». «Ибо когда среди воздержания чувств от всякой встречи осенит тебя сила безмолвия, тогда сретишь сперва радость, без причины овладевающую душою твоей, потом отверзятся очи твои, чтобы по мере чистоты твоей видеть крепость твари Божией и красоту создания». «По временам неощутительно во все тело входит какое-то услаждение и радование, и плотский язык не может выразить этого, пока все земное не будет при сем помятовании почитать прахом и тщетою. Ибо из сердца истекающее услаждение иногда в час молитвы, иногда во время чтения, а иногда также вследствие непрестанного занятия и продолжительности мысли, согревает ум. И сие последнее всего чаще бывает без всего этого, и многократно во время видения и таким же образом часто и по ночам. Но, когда найдет на человека это услаждение, бьющееся в целом теле его, тогда думает он в этот час, что и Царство Небесное не иное что есть, как это же самое». И какой – знакомый для всякого человеческого творчества – путь к этому состоянию?

«Когда предстанешь в молитве пред Бога, соделайся в помысле своем как бы муравьем, как бы пресмыкающимся на земле, как бы пиявицею и как бы немствующим ребенком. Не говори пред Богом чего-либо от знания, но мыслями младенческими приближайся к Нему».

«Когда душа твоя приблизится к тому, чтобы выйти из тьмы, тогда вот что будет для тебя признаком: сердце у тебя горит и как огонь распаляется день и ночь, а потому целый мир вменяешь ты за умет и пепел пламенеющих помыслов, непрестанно возбуждающихся в душе твоей. Внезапно дается тебе источник слез, как поток текущих без принуждения и примешивающихся ко всякому делу твоему. И когда увидишь это в душе своей, будь благонадежен, потому что переплыл ты море». «Любовь к Богу естественно горяча и, когда нападает на кого без меры, делает душу ту восторженною. Поэтому сердце, ощутившее любовь сию, не может выносить и вмещать ее, но, по мере качества нашедшей на него любви, усматривается в нем необычайное изменение. И вот ощутительные признаки сия любви: лицо у человека делается огненным и радостным, и тело его согревается. Отступают от него страх и стыд, и делается он как бы восторженным. Сила, собирающая воедино ум, бежит от него, и бывает он как бы изумленным. Страшную смерть почитает радостью, созерцание ума его никак не допускает какого-либо пресечения в помышлении о небесном. И в отсутствии, не зримый никем, беседует, как присутствующий».

Какое изумительное, точное, явно опытное описание человеческого благодатного творчества!

Итак, человек и любовь к нему, вершина человеческого творчества, являются краеугольным камнем у Исаака Сириянина. Надо еще указать, что говорит он о свободе.

«Некто с уверенностью говорит, что свобода воли путеводит и приводит в движение посредством чувств всякую совершаемую добродетель и всякий чин молитвы, – в теле ли то, или в мыслях, – и даже самый ум, – этого царя страстей. Когда же управление и смотрение Духа восгосподствует над умом, этим домостроителем чувств и помыслов, – тогда отъемлется у природы свобода, и ум путеводится, а не путеводит. И где тогда будет молитва, когда природа не в силах иметь над собой власти, но иною силою путеводится, сама не зная куда, и не может совершать движений мысли, в чем бы ей хотелось, но овладевается в тот час пленившей ее силою и не чувствует, где путеводится ею?»

«В веке несовершенном нет совершенной свободы».

«Остерегайся собственной своей свободы, предшествующей лукавому рабству. Остерегайся утешения, предшествующего брани. Остерегайся ведения, предшествующего встрече с искушениями. И, что чаще всего бывает, – желания сей встречи прежде свершения покаяния».

Мне хочется показать еще великую меру требовательности Исаака Сириянина.

«Проси Досточестного у Дающего без зависти, чтобы за мудрое свое хотение принять от Него и честь. Премудрости просил Соломон. Елисей просил благодати Духа… Ибо кто у Царя домогается маловажного, тот унижает Его честь. Израиль просил маловажного, и постиг его гнев Божий… Если кто у царя попросит несколько гноя, то не только сам себя обесчестит маловажностью своей просьбы, но и царю своей просьбой нанесет оскорбление».

Но после всего написанного можно ли все же говорить о том, что Исаак Сириянин учит одной творческой крылатой радости, что путь, на который он зовет, – высокий горный путь, лишенный камней и терний? Нет, нельзя. Потому что он точно и определенно учит нас трудности этого пути, неоднократно указывает на неизбежность этих трудностей, зовет, в конце концов, не к радости только достижения, но и к подвигу на пути к нему. «Путь Божий есть ежедневный крест. Никто не восходит на небо, живя прохладно. О пути же прохладном знаем, где он оканчивается. Богу неугодно, чтобы беспечным был тот, кто Ему предал себя всем сердцем. Попечение же его должно быть об истине. А из сего познается, что под Божиим он Промыслом, когда Бог непрестанно посылает ему печали». «Ибо не благоволил Бог, чтобы возлюбленные Его покоились, пока они в теле, но паче восхотел, чтобы они, пока в мире, пребывали в скорби, в тяготе, в трудах, в скудости, в наготе, одиночестве, нужде, в болезни, в унижении, в оскорблениях, в сердечном сокрушении, в утружденном теле, в отречении от сродников, в печальных мыслях, имели иной взгляд на всю тварь, место жительства, непохожее на обыкновенное, человеческое, жилище иноческое, которое безмолвно, не видно, по человеческому взгляду не заключает в себе ничего такого, что веселит здесь человека. Иноки плачут, а мир смеется. Они воздыхают, а мир