Россия: страна, которая хочет быть другой. Двадцать пять лет – взгляд изнутри - Хайс Кесслер Страница 6

Эти бандиты формировали параллельные структуры власти в обществе, которое все больше и больше опиралось на закон силы. В этом отношении их появление было также прямым следствием краха государственных устоев, сопровождавшегося дезинтеграцией советской системы. Милиция была бессильна или же сливалась с организованной преступностью, став просто одним из рэкетиров, поделивших город на сферы влияния. Рядовой гражданин непосредственно с этим не сталкивался, но постоянные разборки в преступных кругах, перестрелки и демонстративное проявление власти со стороны бандитов людей пугали.

Бандитов можно было легко узнать не только по их мосластому, угловатому «быкованию», но и по одежде. Излюбленная «униформа» бандита состояла из черных брюк, малинового пиджака и болтающейся на запястье кожаной барсетки, получившей свое название от итальянского слова borsetta. В кафе и ресторанах их можно было увидеть невооруженным глазом. Их узнавали не только по «униформе», но еще и по тому, что они никогда не платили, по крайней мере если находились на «собственной территории».

Люди доверяли только ближайшему кругу общения: родным, друзьям, коллегам. Все за пределами этого круга считались врагами, пока не доказывалось обратное. При встрече люди опускали глаза и старались не пересекаться взглядами. Прямой взгляд на улице или в метро воспринимался как угроза, за него на вас могли огрызнуться или попросить не лезть не в свое дело. Открытость или попытка поделиться информацией считались опасными, ведь никогда не знаешь, кто и как может воспользоваться ею или использовать эту информацию против тебя. Без особой необходимости никто не рассказывал, где он живет, откуда приехал, где и кем работает, чем занимается в повседневной жизни. В магазинах люди не здоровались, и, даже если вы покупали хлеб изо дня в день у одной и той же продавщицы, она никогда не показывала, что узнала вас. Вначале я еще иногда совершал ошибку, приветствуя кого-нибудь на моем лучшем ломаном русском языке, но в конце концов перестал, постепенно поняв, что людей пугало, когда их узнавали, и что такое поведение не доставляет им ни малейшей радости.

Я по-прежнему жалею, что не сфотографировал одно место на московском рынке. Там был киоск, где продавались вареные раки. Этот киоск состоял из четырех металлических сваренных листов, с узкой щелью на уровне живота. Через эту щель из киоска просовывались раки, а в обратную сторону совались смятые рубли. Такая картина казалась символом времени: голая рыночная экономика, сделка без прикрас, сведенная до функционального минимума. Строгая анонимность была нормой общественной жизни, и там, где это возможно, все организовывалось таким образом, чтобы работники были буквально скрыты от посторонних глаз. Окошки всегда были маленькими и низкими, чтобы вы не могли видеть лицо человека, стоящего за прилавком. Единственное, что было видно находящимся по разным сторонам окошка, – это руки.

Особенно недружелюбно и грубо вели себя люди, когда от них требовалось что-то сделать или вы от них зависели. В магазинах, казалось, ты мешал продавцам, а не предлагал им свои деньги. Это был замечательный пример того, что экономисты называют seller’s market, рынок, на котором спрос настолько превышает предложение, что предлагающий товар устанавливает свои правила. Покупателю остается лишь довольствоваться тем, что есть в наличии, и соглашаться на запрошенную цену по принципу «не нравится – уходи». Если же кто-то проявлял недовольство, задавал лишние вопросы или жаловался на качество, его игнорировали, ему грубили или просто прогоняли.

Та же атмосфера царила в государственных учреждениях, где приходилось выстаивать ужасные очереди, чтобы склониться к окошку на уровне живота, где вам в лицо бросали запрашиваемую информацию или, еще чаще, облаивали, чтобы в следующий раз вам не повадно было приходить. Если вы артачились или задавали заковыристые вопросы, окошко просто захлопывалось у вас перед носом. После такого обращения люди сдавались и уходили, бормоча проклятия, качая головой или просто вздыхая. Слезы в глазах ты видел не часто – тонкая нервная организация в таком обществе лишь усложняла жизнь.

Грубость и жесткость в отношениях с людьми поразили меня, потому что в личных отношениях я – напротив – встречал лишь дружелюбие, гостеприимность и даже учтивость. Для друзей души были нараспашку, но для постороннего наглухо закрыты. В то время я воспринимал это как данность, как нечто, свойственное России. Но лет двенадцать спустя, уже не помню точно, в каком году, я вдруг заметил, что манеры изменились, что в магазинах стали здороваться и ценить проявленный интерес. Все изменилось настолько, что я удивленно хлопал глазами, если меня еще где-то по старинке облаивали. Лишь тогда я осознал, что то, что я всегда воспринимал как российскую особенность, могло быть просто следствием коллективного шока. Шоковое состояние, продлившееся более десяти лет, было вызвано тотальной Umwertung aller Werte, переоценкой ценностей, которая в те годы полностью охватила страну, определяя ее настроение.

Разлад

Глубина разлада, разрушавшего судьбы людей, трудно поддается описанию. Их поразило нечто большее, чем бедность, неопределенность и страх. В жизни людей произошел полный разлом, отделив их от тех ценностей, ради которых они жили, которым они посвятили лучшие годы своей жизни. Казалось, все внезапно потеряло смысл.

Более всего разочарованием было охвачено поколение, участвовавшее в строительстве Советского Союза, пережившее сталинские репрессии и войну. С 1950-х годов они были свидетелями и участниками того, что выглядело как рождение нормального общества с относительным материальным благополучием, что воспринималось почти как заслуженное вознаграждение за принесенные жертвы. То, что все это практически в одночасье утратило свой смысл, что с трудом заработанные пенсии оказались нищенскими, было не только горькой пилюлей, но и подрывом основ существования в новую эпоху. Для многих это на корню уничтожало смысл того, чему была посвящена вся их жизнь, того, во что они искренне верили или, по крайней мере, во что вносили свой посильный вклад. То, что все это советское наследие стало теперь предметом порицания и публичного позора, воспринималось многими крайне болезненно. И когда завод, на котором ты проработал всю жизнь, разграблялся и в конце концов закрывал свои ворота, у тебя возникало чувство, что ты оказался на свалке истории.

В то же время в стране было молодое активное поколение, уже получившее образование и делавшее первые шаги в своей профессиональной карьере. Их специальности и навыки внезапно утратили смысл, потому что не отвечали требованиям новой жизни. Моя коллега Виктория однажды рассказала мне, как в 1991 году