Русский эксперимент - Зиновьев Александр Александрович Страница 53

Этот слой «властителей дум» советского общества был, пожалуй, самым гнусным порождением советского периода. Он стал базой западного идейного наступления на советское общество, поставщиком в «пятую колонну» Запада в Советском Союзе. Одновременно его «генералы» и «офицеры» делали успешную карьеру, добивались успеха, наживались, приобретали репутацию борцов за прогресс, умело использовали конъюнктуру дома и на Западе. В этой среде вызрела идея: элита общества должна жить по-западному, для чего надо «народ» заставить работать на нее тоже по-западному.

Моя личная жизнь. Моя личная жизнь была в высшей степени заурядной. Умерла мать. Я остался один. Имел кое-какие связи с женщинами, какие были обычными для одинокого мужчины с отдельной комнатой. Как-то незаметно женился. Жена работала в нашей лаборатории, имела взрослую дочь, была разведена с мужем, у нее была однокомнатная квартира. Мы «съехались» — обменяли наше жилье на двухкомнатную квартиру. Нового ребенка она заводить не захотела, а я не настаивал. Жили мы тихо и мирно, без особых страстей, но вполне благополучно, как и многие другие люди нашего круга. Когда началось мое «диссидентство», мы разошлись. После этого никаких контактов с моей второй женой я не имел и ее судьбой не интересовался.

Более двадцати лет я проработал в той же самой лаборатории, которую в 1960 году превратили в институт. В 1962 году я стал руководителем небольшой группы. Выше этого уровня я так и не поднялся. Да я и не стремился. Мое положение меня вполне устраивало. Хорошая зарплата, интересная работа, масса свободного времени, широкие возможности общения в богатейшей интеллектуальной и культурной среде Москвы — что еще нужно для человека со скромными претензиями?! Но, увы, удержаться на уровне спокойствия и безмятежности мне не удалось. По роду работы я должен был так или иначе предавать гласности мои результаты. Уже мои первые скромные публикации обратили на себя внимание как в Союзе, так и на Западе. Я стал получать приглашения на международные встречи. Приезжавшие в Москву западные ученые стремились встретиться со мной. Это породило злобу и зависть в среде коллег. Они пакостили мне на каждом шагу. Публикация моих работ систематически срывалась. За границу меня не выпускали. Дважды выдвигали в Академию Наук и оба раза провалили. Выдвинули на премию и тоже провалили. Сам я не претендовал ни на место в академии, ни на премию, и это мои коллеги знали. Меня выдвигали, чтобы провалить. Мне создавали репутацию антимарксиста, антикоммуниста, антисоветчика. Хотя это оставалось на уровне слухов и доносов, это так или иначе работало.

Я тогда, конечно, не знал, что попал в поле внимания деятелей Холодной войны, как и многие другие советские ученые. Я вообще тогда не думал в этом направлении. Но действия моих коллег против меня не имели ничего общего с заботой о судьбе страны, народа, советского строя. Они действовали совсем по другим мотивам. После 85-го года все они стали перестройщиками, реформаторами, антикоммунистами, антисоветчиками.

Срыв. Я всячески уклонялся от какой-либо политической активности, не имел никаких дел с диссидентами и даже фрондерами. И все же не выдержал, сорвался. Произошло это при следующих обстоятельствах.

Уже в шестидесятые годы на Западе сложилось убеждение, будто с современной интеллектуальной техникой можно предвидеть будущее человечества с любой полнотой и точностью. Вершиной этой идеологической иллюзии явились планетарные модели, т.е. модели всего человечества. В 1973 году выходец из России В. Леонтьев получил Нобелевскую премию за разработку такой модели. После этого планетарные модели стали модой. Скоро их появилось несколько десятков.

Естественно, заразились идеей таких моделей и у нас. Один из секторов нашего института занялся изучением западных глобальных моделей с намерением догнать и перегнать Запад и в этом отношении. А нашему сектору поручили разработку такой модели советского общества. В институте состоялась конференция на эту тему. Это был, конечно, сплошной балаган. Я хотел уклониться от участия в нем, но мне сам директор предложил выступить, причем в категорической форме: фактически я был единственным в институте серьезным специалистом в этой области. Пришлось выступать. Мое выступление было кратким. Я спросил, на основе какой научной теории мои коллеги собираются строить свою модель советского общества. На основе сочинений классиков марксизма, наших философов, экономистов, социологов, специалистов по «научному коммунизму»? А насколько они соответствуют реальности нашего общества? А не получится ли у вас вместо модели реального советского общества модель идеологических представлений о нем, совсем неадекватных реальности? К тому же не стоит преувеличивать и западные результаты на этот счет. Насколько мне известно, и западные модели такого рода, несмотря на грандиозную технику и математический аппарат, в гораздо большей мере суть замаскированное и освященное авторитетом современной науки и техники шарлатанство, мракобесие и идеологическое оболванивание простаков. И выкачивание денег.

Мое выступление дружно осудили, обвинив меня во всех смертных грехах. Меня освободили от заведования группой и отстранили от участия в работе над моделью советского общества.

Через пару лет институт закончил работу над моделью и приступил к решению правительственных заданий с ее помощью. Первым таким заданием было доказательство бескризисности советского общества. За эту работу группа ведущих сотрудников во главе с директором получила Государственную премию. Многие были награждены орденами и медалями, получили денежные премии, повысились в чинах и званиях. Я решил опровергнуть вывод этой группы и доказать противоположное — неизбежность кризисов и при коммунизме.

Погрузившись в исследование, я скоро убедился в том, что необходима содержательная (или базисная) теория коммунизма, в корне отличная от марксистской теории, а также от всего того, что о советском обществе сочинялось на Западе. Без такой теории исследования эмпирической социологии, конкретные измерения и вычисления превращаются в мошенничество, в орудия идеологии и пропаганды, а формальные построения оказываются пустыми умственными (знаковыми) конструкциями. Одним словом, точные методы социальных исследований без содержательной теории, адекватной данному обществу, превращаются из орудий понимания этого общества в орудия помутнения умов. И я такую теорию, как казалось мне, построил. Я ее частично опубликовал в моих первых книгах в 1977–1979 годы на Западе. Ниже я кратко изложу ее основные идеи.

Интеллигенция

Ф: Не слишком ли резко ты пишешь об интеллигенции? Ведь мы тоже принадлежали к этой категории!

П: То, что говорится о целом слое, не обязательно верно в отношении каждого представителя слоя по отдельности. А что касается нас лично, то разве мы были исключением в том отношении, о котором я писал?! В поведении каждого из нас по отдельности вроде бы не было ничего, достойного осуждения. Были какие-то пустяки. Анекдотики. Разговорчики. Книжечки. Встречи. Безразличие к чему-то... А из таких мелочей, когда их миллиарды, складывался характер целого слоя и его влияние на ход истории.

Ф: Я в этом плане как-то не думал.

П: А кто думал?! Никто. Это я теперь, постфактум констатирую. А тогда я вместе со всеми смеялся над книгами тех, кто писал о тлетворном влиянии Запада, охотно делился идеями с иностранными коллегами, рассказывал смешные истории о наших политиках и идеологах...

Ф: Но ведь во всем этом действительно не было ничего преступного!

П: Верно! Но дело-то именно в том, что из множества непреступных по отдельности поступков сложилось совокупное преступление огромного масштаба. Это и есть история! Посмотри на всю эту интеллигентскую мразь, которая стала оплотом нынешнего режима! Большинство из них были оплотом и коммунистического режима. Они были апологетами его, активными проводниками советской идеологии, открытыми и тайными доносчиками. Они — перекрасившиеся «коммуняки», власовцы Холодной войны.