Что было пороками, стало нравами - Сергей Исаевич Голод Страница 25

возникнуть перед любым другим в тождественных обстоятельствах. Но в другом отношении эта задача должна быть решена в повседневных практиках им самим, лично им мотивирована, внутренне обоснована, и в первую очередь для самого себя. К примеру, можно согласиться с широко бытующим мнением, что в занятие проституцией, как правило, вовлекаются женщины в результате нищеты и безысходности. Однако не все обездоленные заканчивают жизнь «на панели»; с другой стороны, среди проституток имеются с материальной точки зрения вполне обеспеченные особы. Иными словами, человек в рамках общепринятых норм поставлен перед выбором, как поступить в том или ином случае. Тем самым он как бы конструирует свой нравственный облик.

Моральный идеал начала XXI века видится не в социально-экономическом равенстве полов (о чем речь впереди), а в развитии духовного богатства каждого человека (независимо от гендерной принадлежности); не в безоговорочном следовании стандартам (традициям и обычаям), а в реализации тех экзистенциальных интересов, которые для каждой личности своеобразны и одинаково приоритетны. Формирующееся жизнепонимание предполагает отсутствие таких экзогенных единых предписаний, которые сами по себе могли бы претендовать на непререкаемый авторитет. Моральные нормы в принципе обращены не столько на поступки, сколько на внутренний мир человека, и конкретно для каждого имеют свой оттенок. Никакая рука, как в свое время образно заметил французский культуролог Ж. Гюйо, не ведет нас, никакой глаз не бодрствует за нас. Руль уже давно сломан (см.: Гюйо 1923: 138—140). Продолжая мысль в том же метафорическом ключе, нисколько не рискуя, предположу, что задача сегодняшнего дня не в реставрации руля, а в опоре на «гироскоп» — совесть, которая должна превратиться в высший, но ни в коем случае не в единственный авторитет. Короче, в настоящее время мораль становится основным плюральным регулятором эротических практик.

Возвышение роли нравственно-эстетических ценностей не означает, конечно же, исчезновения в одночасье всех и вся стереотипов. Отнюдь, традиционный механизм контроля сексуальности, хотя и утрачивает свою эффективность (отсюда — рост одобрения нелегитимных эротических союзов), но остается в культурном коде, стало быть, и в обыденном сознании (отсюда — безоговорочное осуждение значительной частью населения адюльтера, см. гл. 10).

У моих оппонентов — ортодоксов всех мастей, — не исключено, возникнет желание отвергнуть с порога изложенную версию. И такой эмоциональный порыв не будет чем-то оригинальным: в лучшем случае обвинят в релятивизме, в худшем — в солипсизме. Легче, право же, интериоризовать исходящее от некоего авторитета («управляющего рулем») требование единообразного поведения; куда труднее осознать и востребовать в качестве судьи собственный экзистенциальный мир. Признание за человеком свободы выбора, интернальной ответственности за избранную эротическую ориентацию (и действия), апелляция к совести — всё это говорит о том, что нравственность предоставляет актору автономию (в том числе сексуальную), которая отсутствует при иных способах социального контроля.

Глава 5

СЕКСУАЛЬНЫЕ ПРАКТИКИ, НЕ ЦЕНТРИРОВАННЫЕ НА МАТРИМОНИАЛЬНОСТЬ: ПОСЛЕДНЯЯ ТРЕТЬ XX ВЕКА

(«СЕКСУАЛЬНЫЙ РЕНЕССАНС»)

Давно и справедливо замечено: «<...> действия людей — лучшее толкование их мыслей» (Локк 1985: 116). Следуя этому тезису, я, опираясь, как правило, на собственные источники эмпирической информации, рассмотрю состояние молодежных нелегитимных сексуальных практик; там же, где обнаружится сопоставимый материал, естественно, сравню свои данные с результатами других исследователей.

Моя первая гипотеза сводится к следующему. Согласование (рассогласование) ориентаций на принципиальную возможность юридически неоформленных сексуальных отношений и актуализацию эротического наслаждения конституирует актора в рамках культуры как морального субъекта. Скажем, из общего числа ленинградских студентов начала 70-х годов, склонных к оправдыванию сексуальных контактов вне матримониального поля, в них фактически состояло 80%, из рабочих тех же лет — 86%. Лапидарно говоря, молодые люди, оправдывающие нелегитимные сексуальные связи, в подавляющем большинстве реализуют свою диспозицию. Поражает другое: почти каждый второй из совокупности «осуждающих» состоит (или состоял) в указанных связях. Нет оснований сомневаться в том, что автономия эротики от прокреации возрастает по мере отхода от консервативных нравственных установок. Верифицировать это положение, не сомневаюсь, поможет обращение к исследованию интеллектуалов. Так, в выборке 1969 г. из числа «оправдывающих» актуализировали свою ориентацию 88%, из «амбивалентных» — 76% и из «осуждающих» — 46%. В опросе, проведенном в той же социальной среде через двадцать лет, доля вовлеченных составила по соответствующим позициям: 92%, 70% и 59%{39}. Количественные соотношения, таким образом, подтвердили выдвинутое мной предположение. Определенное несовпадение в практиках интеллектуалов, по сравнению со студентами, объяснимо главным образом различиями их семейных статусов. Первые, как отмечалось, состояли в брачном союзе, тогда как среди вторых таких было немного. Отсюда вывод: эротический потенциал студентов, разумеется, еще далеко не исчерпан.

Представленный набросок способствовал выдвижению новой гипотезы: вскрытые эмпирические закономерности свидетельствуют не просто о количественном росте юридически неоформленных сексуальных контактов в молодежной среде, но и о тенденции к их качественным преобразованиям. Прояснить это достаточно аморфное ощущение помогут такие характеристики сексуальной активности молодых людей, как возраст дебюта, мотивы, тип партнера, сценарии ухаживания и уровень сатисфакций.

Обсуждение всего спектра отношений начнем с возраста сексуального дебюта (см. табл. 5).

­

Табл. 5. Динамика начала сексуальной жизни студентами последней трети XX века (% к общему числу имевших опыт)

­

Статистические показатели указывают на стабильный рост доли учащейся молодежи, начинающей сексуальную жизнь в раннем возрасте (до 16 лет), и наоборот — снижение в старшем (после 21 года). Особо интенсивные изменения приходятся на последние два десятилетия. При этом, если число реализовавших свой экспрессивный потенциал до 16 лет увеличилось по объему не намного, то в интервале 16—18 лет, т. е. между двумя значимыми рубежами в жизненном цикле индивида (психосоматическая и социальная зрелость), прирост просто колоссальный.

Казалось бы, цифры сами по себе впечатляют. Тем не менее не дает покоя одна «закавыка»: можно ли экстраполировать результаты, полученные при опросе студентов, на всю молодежную аудиторию? Ведь студенты, во-первых, образованный ее слой, во-вторых, маргиналы по социальному статусу. Для проверки чистоты обнаруженной тенденции воспользуемся материалами опроса населения Санкт-Петербурга (1998 г.) и Тулы (1999 г.).

В мегаполисе (согласно принятой возрастной периодизации — см. табл. 5) выявлены следующие доли молодых людей, вовлеченных в