О воле в природе - Артур Шопенгауэр Страница 8

что между тем это сочувствие направлялось, и убедиться, например, что оно выпало на долю произведений послекантовской эпохи. На эту игру, которая под именем философии происходит в Германии в течение последних сорока лет, публика уже начинает открывать глаза (и откроет их еще более); настало время подводить итоги, и теперь можно будет видеть, вышла ли на свет Божий хоть одна истина из тех бесконечных писаний и споров, которые не прекращаются со времени Канта. Это избавляет меня от необходимости касаться здесь предметов недостойных; тем более что в настоящем случае я могу достигнуть своей цели более коротким и приятным путем – путем анекдота. Когда Данте во время карнавала затерялся в толпе масок и герцог Медичи приказал его разыскать, то лица, получившие это поручение, усомнились в возможности его исполнить, так как Данте был тоже замаскирован; тогда герцог сообщил им вопрос, который они должны были предлагать всякой маске, хоть несколько похожей на Данте. Вопрос этот был следующий: «Кто познает хорошее?» Посланные получили на него много нелепых ответов, и только одна маска, наконец, ответила так: «Тот, кто познает дурное». По этому ответу они узнали Данте2. Этим я хочу сказать, что я не находил причины падать духом от недостаточного сочувствия ко мне моих современников, так как я одновременно имел перед глазами то, на что оно было направлено. Что́ представляли собою эти отдельные авторы, потомство узнает по их сочинениям; а по приему, который был им оказан, оно узнает, что́ представляли собою их современники. На звание современной «философии», которое хотели было оспаривать у курьезных адептов гегельянской мистификации, мое учение совершенно не притязает; зато оно притязает на звание философии будущего – того будущего, когда перестанут довольствоваться набором бессмысленных слов, пустых фраз и ребяческих параллелизмов, а потребуют от философии реального содержания и серьезных выводов, но в то же время освободят ее от несправедливого и нелепого домогательства, чтобы она представляла собою парафразу данной государственной религии. «Очень бессмысленно ожидать от разума известных разъяснений и между тем заранее предписывать ему, в какую сторону он непременно должен склониться» (Кант, «Критика чистого разума», стр. 755, 5-е изд.).

Грустно жить в эпоху такого глубокого упадка, что даже столь самоочевидная истина, как эта, должна еще опираться на авторитет великого человека. С другой стороны, смешно, когда от философии, посаженной на цепь, ожидают чего-то великого, и совсем уже забавно глядеть, как она с торжественно-серьезным видом принимается за исполнение этих великих дел, между тем как всякий заранее знает, в чем длинной речи краткий смысл. Более же проницательные люди по большей части угадывают под мантией философии замаскированную теологию, которая держит речь и на свой лад поучает жаждущего истины ученика, – что́ напоминает хорошо известную сцену из великого поэта. А другие, взор которых проникает еще глубже, утверждают, что под этой мантией прячется не теология и не философия, а просто-напросто жалкий бедняга, который, с торжественным видом и глубокой важностью заявляя о своем стремлении к высокой и великой истине, на самом деле не ищет ничего другого, кроме куска хлеба для себя и для своей будущей юной семьи, – конечно, с меньшим трудом и с большей честью мог бы он достигнуть этого на каком-либо другом пути, тогда как здесь приходится за эту цену делать все, чего ни потребуют, даже, в случае надобности, a priori дедуцировать самого черта и его бабушку и, буде окажется нужно, интеллектуально лицезреть их. Хотя этот контраст между возвышенностью мнимой цели и низостью цели действительной и производит высококомичное впечатление, тем не менее надо пожелать, чтобы чистая и священная почва философии была очищена от подобных ремесленников, как некогда Иерусалимский храм – от торгашей и менял.

Итак, до наступления этого лучшего времени пусть философская публика расточает свое внимание и сочувствие по-прежнему. Пусть и впредь, как и до сих пор, наряду с Кантом – этим лишь однажды удавшимся природе великим духом, который осветил свою собственную глубину, пусть наряду с ним каждый раз непременно упоминают, как равного ему, Фихте – и ни один голос не воскликнет: Ήρακλης καἱ πἱϑηκος!3 Пусть и впредь, как и до сих пор, гегелевская философия абсолютной бессмыслицы (на 3⁄4 чистой и на 1⁄4 состоящей в пустых умствованиях) слывет за неизмеримую глубину премудрости, и пусть к сочинениям Гегеля не служат эпиграфом слова Шекспира: “Such stuff аs madmen tongue and brain not”4, а виньеткой-эмблемой – каракатица, распространяющая вокруг себя темное облако, для того чтобы нельзя было ее разглядеть, с надписью: “Mea caligine tutus”. [ «Меня охраняет моя темнота» (лат.).]

Наконец, пусть как и раньше, каждый день приносит на потребу университетов все новые и новые системы, сплетенные из одних только слов и фраз, с особым ученым жаргоном в придачу, на котором можно говорить целые дни, ничего не сказавши, и пусть эту забаву никогда не смущает арабская пословица: «Я слышу, как трещит мельница, но я не вижу муки».

Ибо все это свойственно нашему времени и должно следовать своему течению – как и во всякую эпоху можно найти какое-нибудь сходное явление, которое с большим или меньшим шумом занимает современников, а потом до такой степени замирает и бесследно исчезает, что́ ближайшее поколение уже не в состоянии сказать, что это было. Истина может ждать: перед ней – долгая жизнь. Настоящее и серьезное всегда медленно шествует по своему пути и достигает своей цели; правда, оно достигает ее как бы чудом, ибо все настоящее и серьезное при его появлении обыкновенно встречают холодно и недружелюбно, – совершенно по той же причине, по какой впоследствии, когда оно признано и дошло до потомства, неисчислимое большинство людей отдают ему должное исключительно потому, что доверяются чужому авторитету и не хотят себя компрометировать, между тем как число истинных ценителей все еще остается почти столь же мало, как и прежде. Тем не менее эти немногие лица властны внушить уважение к истине, потому что сами они пользуются уважением. Они передают друг другу истину из рук в руки и из столетия в столетие, через головы неспособной толпы. Да, трудно существовать лучшей доле человеческого наследия. Но если бы истина, для того чтобы быть истиной, нуждалась в соизволении людей, у которых на сердце лежат совсем другие заботы, то, действительно, можно было бы усомниться в успехе ее дела и ей часто приходилось бы выслушивать изречение ведьм: “Fair is foul, and foul is fair5”. К счастью, это не так: истина не зависит ни от чьей благосклонности