Текст и контекст. Работы о новой русской словесности - Наталья Борисовна Иванова Страница 52

Вишневский – «К стенке!», И. Бабель – «Ложь, предательство, смердяковщина», Л. Леонов – «Террарий», М. Шагинян – «Чудовищные ублюдки», С. Сергеев-Ценский – «Эти люди не имеют права на жизнь», М. Козаков – «Шакалы», А. Караваева – «Изменники Родины, шпионы, диверсанты и лакеи фашизма», Л. Славин – «Выродки», А. Безыменский – «Наш вердикт», К. Финн – «Есть ли большее предательство?», Е. Долматовский – «Мастера смерти», Р. Фраерман – «Мы вытащим их из щелей на свет». В. Шкловский писал: «Эти люди – кристаллы подлости». А. Новиков-Прибой: «При чтении судебного отчета… получается впечатление, что вдыхаешь в себя смрад разложившегося трупа». С трибуны собрания ленинградских писателей раздавался призыв А. Прокофьева:

Где бы ни ползли – весь путь их страшен,

Где б ни шли они из всех зыбей,

Их за вашу кровь, за муки ваши

Ненависть настигни и убей.

В «Поэме о наркоме Ежове» Джамбул пел:

Цветут наши степи, сады и поля,

В пурпурный халат нарядилась земля.

Как Ленин, наш солнечный вождь гениален,

Любимый, родной, нестареющий Сталин.

В живом организме Советской страны

Ежову вождем полномочья даны –

Следить, чтобы сердце – всей жизни начало –

Спокойно и без перебоев стучало.

Следить, чтобы кровь, согревать не устав,

По жилам текла горяча и чиста…

Сохранять и тем более пропагандировать гуманизм в такой политической обстановке было более чем небезопасно. И все же русская литература его сохраняла – и сохранила.

Маленькая повесть Л. Чуковской является первым известным мне прозаическим произведением о поведении человека в условиях всевозрастающих репрессий. Автор работал над ней в то же самое время, когда Ахматова, с которой Л. Чуковская была в дружеских отношениях, писала свой «Реквием» – плач матери по арестованному сыну, плач России по расстрелянным сыновьям.

Действие «Софьи Петровны» тоже происходит в Ленинграде. В центре повествования – образы матери и сына.

Но если лирический голос ахматовского «Реквиема» – это голос мужественного знания, голос духовного сопротивления, то Софья Петровна Чуковской – отнюдь не олицетворение мудрости, мужества или сопротивления. Софья Петровна – рядовой человек, олицетворение обыденного сознания, узкого здравого смысла.

Еще в конце 1920-х, после смерти мужа, Софья Петровна решила приобрести профессию, стала машинисткой. Служба ей нравилась – «как увлекательно, как интересно оказалось служить» в одном из ленинградских издательств! Софья Петровна аккуратнейшим образом перепечатывает рукописи, деловые бумаги. Акакий Акакиевич 1930-х годов уже нашего века, не правда ли? С каким чувством собственного достоинства гоголевский герой ел честно заработанный кусок хлеба! И был безжалостно растоптан действительностью – как раз в момент наивысшего внутреннего блаженства, связанного с обладанием долгожданной шинелью.

Софья Петровна так же, как Акакий Акакиевич, предана своей работе и довольна своим образом жизни. Она гордится тем, скажем, что местком поручил ей собирать взносы. «Софья Петровна мало задумывалась (курсив здесь и далее мой. – Н. И.) над тем, для чего, собственно, существует профсоюз, но ей нравилось разлиновывать листы бумаги и отмечать в отдельных графах, кто заплатил уже за нынешний месяц, а кто нет, нравилось наклеивать марки, сдавать безупречные отчеты ревизионной комиссии». Эта бумажная псевдожизнь, подчиненная мертвой букве и цифре, замещает в ее маленьком сознании жизнь настоящую.

Все, что пишут в газетах, «казалось ей теперь вполне естественным, будто так и писали и говорили всегда». «По выходным дням Софья Петровна включала радио с самого утра: ей нравился важный, уверенный голос» диктора. Газета, радио, собрание, бумаги формируют из Софьи Петровны беспартийную «общественницу». И сына Колю она воспитывает в стиле личной преданности вождю. Коля становится отличным специалистом, о нем пишут в газетах. Софья Петровна с негодованием читает о «врагах народа», сама тоже гневно клеймит их на собраниях: «В нашей стране с честным человеком ничего не может случиться». А Коле она написала, что в типографии «открылись враги». Вокруг идут аресты – арестовывают и друзей, и директора издательства. Сознание Софьи Петровны мгновенно находит для этих арестов оправдание.

«– Понимаете, дорогая, его могли завлечь, – шепотом сказала Наташа. – Женщина…

За чаем они припомнили, что фигура Захарова отличалась военной выправкой. Прямая спина, широкие плечи. Уж не был ли он в свое время белым офицером? По возрасту он вполне мог успеть».

Так мгновенно оправдывается арест, гибель человека, так легко рождается подозрение. И только арест любимого, единственного сына, целиком и полностью преданного Сталину, ломает ее обыденное, самоудовлетворенное, равнодушное к чужому страданию, к чужой судьбе сознание.

И все же – она сначала убеждена, что именно Колю арестовали «по ошибке». Даже стоя в тюремной очереди, чтобы узнать о сыне, она еще находится в плену заблуждений: «Ну, уж я-то с ним поговорю… Пусть сейчас же проведет меня к следователю, к прокурору или к кому там… Как много еще в нас в быту некультурности! Духота, вентиляцию не могут устроить. Надо бы написать письмо в “Ленинградскую правду”».

Повесть написана в форме косвенной, непрямой речи, и эта форма помогает автору точно и безыллюзорно показать историческую слепоту своей героини: «Нет, Софья Петровна недаром сторонилась своих соседок в очередях. Жалко их, конечно, по-человечески, особенно жалко ребят, а все-таки честному человеку следует помнить, что все эти женщины – жены и матери отравителей, шпионов и убийц».

Софья Петровна прозревает трудно. Со страшной болью обыденное сознание расстается со своими мифами: «зря не сажают», если 10 лет лагерей – «значит, он-таки был виноват». Ценою жизни сына заплачено за это позднее прозрение. Софья Петровна перестает следить за собой, опускается, теряет вроде бы облик человеческий, а на самом деле в ней идет процесс рождения человека: отчуждение от судьбы своего народа сменяется единством с ним.

Поистине народным романом, охватывающим множество пластов жизни общества, явился роман В. Гроссмана «Жизнь и судьба».

Маленькое отступление.

На мартовском пленуме Союза писателей СССР, посвященном национальным литературам, выступала Майя Ганина. Большая часть ее выступления была посвящена «Жизни и судьбе». «Насладилась трагической полифонией звуков и красок, воссоздающей ежедневье Сталинградской битвы…» Однако кроме «наслаждения» (трудно, по-моему, было бы подобрать более противоречащее всему духу книги слово) М. Ганина испытала и другие эмоции – обиделась за русский народ. «Перечитав лагерные сцены, я отметила, что политические у Гроссмана – главным образом евреи. Они отнюдь не идеализированы, со своими ошибками, заблуждениями, слабостями. Зато уголовники – …русские». Удивительно, что национальная арифметика ведется писательницей-гуманисткой сегодня…

В романе «Жизнь и судьба» – масса сюжетных линий, своеобразно и неожиданно пересекающихся. Линия физика Штрума, его семьи, его научной работы, и линия защитников Сталинграда, среди которых брат жены Штрума, Сережа Шапошников, а также ее зять, директор Стальгрэс, и «управдом»