Рождение двойника. План и время в литературе Ф. Достоевского - Валерий Александрович Подорога Страница 22

ради конфигурации всего пространства литературного опыта? Другими словами, важно, что страдающий субъект делает с собственной болезнью. А он борется с болезнью собственным творчеством, разрабатывая символические средства защиты. Другими словами, символическая работа является естественной работой по сохранению психосоматического целого, единого образа тела, без которого легко впасть в болезнь как процесс необратимо патологический.

(1) Суждение Типпокраша. Вот почему так интересно наблюдать, как безразличие к клиническому содержанию болезни, ее угнетающей периодичности, «страху смерти» отыгрывается в значимую символику болезни как отношения профанного/священного. Именно в опыте «быть-не-быть» болезнь опознается Достоевским под именем священного (или «идеального», «чистого», «возвышенного» и т. п.). Область священного образуется жертвой. Персонаж-жертва – маска священного. Однако священным является, конечно, не сам персонаж, а его функция в отношении с другими персонажами. И прежде всего отношение к тому, что наделяет персонаж «святостью». Как известно, больной-эпилептик часто сообщается с «богами». Эпилептическая аура – род теофании, богоявленности времени. Тот, кто впадает в это состояние, соприкасается с богами, точнее, даже имитирует их присутствие в себе, подражает богам так, что как будто ими и становится. Если мы представим эпилепсию по старогречески, именно как «священную болезнь»: «<…> по отношению к этой болезни (люди – В. П.) различно себя держат, при всяком виде этого страдания приписывая причину богу. И при этом они называют не одно божество, но многие. В самом деле, если больные будут подражать козе и мычать и при этом будут повергаться на правую сторону, то они называют как причину этого матерь богов. Если же больной будет издавать более резкий и сильный голос, то говорят, что он похож на коня, и причину болезни относят к Посейдону. Если же у больного будут выходить твердые испражнения, что часто случается у страдающих этой болезнью, то здесь выступает на сцену имя Енодия; если же он выделяет более жидкое и часто, как птицы, то это – Аполлон Номий. Если же испускает изо рта пену и топает ногами, то виною Арес. Когда же ночью бывают страхи, испуг, безумие и припадки ужаса, причем больные соскакивают с постели и бегут, то утверждают, что это ковы Гекаты и наваждения героев»[74]. Тогда следует признать и то, что эпилептик конвульсивно мимирует силу специального бога, то ли это будет Арес, то ли Гея, то ли Зевс. Страдающие падучей наказываются за эту попытку подражания тому, кем они стать не могут, но с чем они вступили в непосредственный контакт. Кара богов неизбежна для всякого, кто попытался стать «богом», т. е. совершить богоборческий акт. В любом случае, момент подражания богу – это психомиметическая катастрофа.

Пояснение к позициям персонажей романа «Идиот», например, можно дать, выделив линию напряжения, проходящую сквозь все произведение. Обычно выделяются отношения, сложившиеся между четырьмя ведущими героями: кн. Мышкиным, Настасией Филипповной, Рогожиным и Аглаей. Конструкция воспроизводит положение сторон мирского/священного в том драматическом контексте, который задается темой «МТХ», мертвого тела Христа. Геометрически ее можно представить в виде прямоугольника, состоящего из двух треугольников. Так Настасья Филипповна и кн. Мышкин из романа «Идиот» соотносимы в качестве «неудачных» или «стертых» святых ликов, чего нельзя сказать об утяжеленно-земных личинах Аглаи и Рогожина, для которых мертвое тело Христа должно найти свое место в пантеоне богов Земли (мать сыра Земля). Великое событие Воскресения оказывается недоступно пониманию «земных» персонажей. Перед зеркалом «МТХ» («Мертвое тело Христа») одни герои Достоевского стремятся к высшему и возвышенному, наверх, подняться над собой, «взлететь», «стать лучше и чище», «раскаяться»; другие остаются внизу, влекомые тяжестью порока и вины… хотя и для них не заказан путь к обновлению. Картина Гольбейна-мл. всегда между, она структурный символ, управляющий, например, отношениями драматизации в романе «Идиот». Почему? Как мы знаем, образ «МТХ» принципиально двойственен: в нем так и не разрешено противоречие между двумя ипостасями единого образа Христа, божественной и человеческой природой.

В первом треугольнике – кн. Мышкин – И. Ф. – Рогожин – отношения героев наделяются символическим значением благодаря «МТХ». Появления и исчезновения этих странных двойников, встреча, соперничество и их любовь, обмен крестами и «духовная побратимость», признания, наконец, убийство. Отношения их приобретают осмысленность благодаря линиям действия, которые определяются позицией Н. Ф., а она остается в центре их психомиметического конфликта. Итак, одна линия – это кн. Мышкин – Н. Ф. – Рогожин; другая: Н. Ф. – кн. Мышкин – Аглая.

Конечно, ни Аглая, ни Рогожин не могут занять центральную позицию, они вторичны и всегда «добавляются», но и без них ничего не получится. Другое дело, Н.Ф. Это персонаж, в котором легко читается другая сторона, неземная, недоступная людской молве, – образ «попранной Богородицы». Впрочем, и кн. Мышкин – почти идеал «совершенного человека», чуть ли не точная копия Иисуса Христа. Может быть, для многих персонажей Достоевского психическая болезнь приходит после встречи с Высшим существом, и она лишь выразительный телесный символ этого события.

(2) «Травмарода». Версия М.В. Вояоцкого. Пожалуй, основное, что следует отметить в интерпретации Волоцкого, – это то, что личные особенности заболевания и черты характера Достоевского выводятся из родовых признаков поведения членов «семьи» Достоевских. К ним относятся: своеволие-кротость, садомазохистическая полярность, эпилептоидная обстоятельность (вязкость, внимание к самым несущественным мелочам, формализм и т. п.), взрывчатость и несдержанность, «эмоциональные срывы». В любом случае, интерес представляет биполярность передаваемых качеств, которая в той или иной степени распространяется на всех представителей рода Достоевских, практически без исключения. Характер Достоевского – одна из вариаций характерологических качеств рода. Другими словами, он включает в себя (на правах «гениального» представителя рода) все многообразие полярных тенденций. Правда, с оговорками, но болезнь Достоевского представляется следствием некой «травмы рода», или, точнее, психическо-генетической травмы всего «родоначалия». Болезнь же в качестве «травмы рода» не может быть преодолена, «изжита», ни в какой культурной форме (в том числе и литературной). Волоцкой включает болезнь в литературу Достоевского, исключая ее символическую репрезентацию и «переработку» в художественных образах. Болезнь, по его мнению, всегда равна себе и является воспроизведением этой первичной родовой травмы.

А так как родовая жизнь (через проявление в личности Достоевского) находится в стадиальном процессе передачи основных эпилептоидных признаков, то она не поддается никакому обобществлению или «снятию» в границах литературы, но выступает в ней так, как она есть (а не как культурная форма). Все это и позволяет Волоцкому перейти к описанию «личности» Достоевского на основе шизоидной матрицы: «Преимущественные гиперестетики чаще всего бывают люди застенчивые, любящие уединение среди природы или книг. Всякий жизненный толчок, всякая шероховатость, всякий укол самолюбию воспринимается ими с повышенной болезненностью. „Я тщеславен так