Нежелательный контент. Политическая власть в эпоху возникновения новой антропологии - Аркадий Юрьевич Недель Страница 8

от политического никуда не деться, оно вонзается в человеческое, и человеческое не уберечь от политического даже путем литературы. Единственный способ – построить мембрану из литературного текста, которая смягчила бы, по крайней мере, удар. Я думаю, с этим Кундера продолжает жить с 1968-го по сегодняшний день. Задача гигантская, сложная для любого писателя, потому что политическое по своей природе антилитературно и античеловечно.

Томаш Гланц: Милан Кундера очень занят политической тематикой, хотя позиционирует себя как писателя, который занят чисто антропологическими и художественными приемами. Он искренний сторонник Бахтина, которого уважает, как мы знаем из его эссеистики, именно как теоретика, показавшего, что у романа нет одной правды. В этом плане Кундера, безусловно, даже антиполитический писатель, поскольку он отказывается видеть политический посыл в художественном тексте. Но есть и более тонкие измерения правды, и одна из таких правд состоит в том, что он занят политикой практически во всех своих произведениях. Даже его последний роман содержит размышления о сталинизме, где герои в Париже вспоминают детали из эпохи Большого террора в Советском Союзе. Что касается его романов, которые возникали в Чехословакии, там это есть однозначно. Его первый роман «Шутка» был издан в 1967 году, он совпал с самым политизированным этапом жизни Кундеры. Он сделал осознанный выбор, уйдя от комментирования политических событий после эмиграции, не принимал больше участия в общественной жизни. Это потому, что он понимает позицию автора художественного текста как отдельную от самого произведения. Это очень правильно для политического восприятия литературы, поскольку политическое чтение не является некой редукцией литературного процесса на мнение самого автора. Мнение автора не важно, и даже содержание произведения не важно, а важно именно политическое измерение, некая политическая ткань, и возможность читать текст политически, даже когда он рассказывает о чем-то совершенно на первый взгляд не политическом. В этом плане Кундера очень любопытен. У него на заднем плане всегда такие мотивы, как эмиграция, выбор политической позиции, измена. В этом можно увидеть и параллели со скандалом, касающимся его молодости, который несколько лет назад ошеломил весь литературный мир. Наша задача, как читателей, находить к этому пути, которые были бы этим темам и приемам адекватны. Кундера в высшей степени эротический писатель, его тексты насыщены эротикой и сексом. Мне кажется, что в части чешской критики времен самиздата произошло несправедливое недоразумение, когда в том числе на основе и этого, его отношение считалось неуважительным к диссидентам, которые, в отличие от него, остались в Чехословакии. Были сформулированы упреки, что Кундера пишет не литературу, а китч, поэтому там много секса, все пишется для западного читателя, чтобы все было понятно, поверхностно и красиво. И это недоразумение, поскольку, если внимательно читать роман «Невыносимая легкость бытия», на основе которого эти упреки были сформулированы, становится понятным, что китч не является результатом творческого приема, он является темой Кундеры. Китч в плане восприятия ситуаций, в плане речевых актов, китч в плане ситуаций, которые повторяются в литературе, это занимает Кундеру в высшей степени. Но обвинять его в этом, как в неком грехопадении, это по отношению к автору – не на уровне его произведений.

Елена Фанайлова: Для меня это вопросы его свободы – политическое и неполитическое, эротический писатель или нет, китч как прием.

Анна Наринская: Поскольку нет определения, что такое – политический писатель, мне кажется, именно Кундера – подтверждение того, что любая хорошая литература политична. Поздний Кундера, его политичность, заключается в отрицании политичности. В романе «Торжество незначительности» нет рассуждений о сталинизме, но есть рассказ про сталинское сборище, где все вожди сидят, и самым важным на этом сборище является простатит Калинина. Это все про незначительность, и это еще какой-то вызов. Он говорит, что мы должны понять: они сидят за столом, Сталин подпишет сейчас приказ, люди будут расстреляны, но в этот момент самое важное – это простатит Калинина. Конечно, чешские диссиденты осуждали его – и за текст, и за то, что он не стал во Франции рупором чешских страданий, а стал писать на французском, и так далее. А он этим романом декларирует: вы хотите, чтобы я сел, наморщил лоб и говорил о преступлениях сталинизма, а я буду говорить про простатит Калинина. Поздний Кундера, после «Шутки», находится в серой зоне между прямым политическим заявлением и абсолютно осознанным отказом от него, и это и есть самое интересное и политичное, потому что мы все в этой серой зоне находимся.

Елена Фанайлова: Я рассматриваю политическое здесь как широкий вызов на ответы времени. Я думаю о политической истории, как ее определял Чеслав Милош: как человек в нее входит, как реагирует на нее своими внутренними эмоциональными щупальцами.

Павел Пепперштейн: Мы в этом разговоре сталкиваемся с неопределенностью понятия политического, и эта неопределенность есть главное политическое событие, с которым приходится иметь дело. Кундера, как настоящий гуманистический писатель-терапевт, предупреждает о том, какие могут быть тяжелые последствия.

Аркадий Недель: Томаш сказал, что можно тексты Кундеры читать как политические, но это ошибка, все с точностью до наоборот. Политическое считать человеческим – это задача Кундеры. Критиковать Кундеру за эротизм – это потрясающая слепота. Очевидно, что Кундера берет эротику в союзники для того, чтобы победить политическое. Эротизм в текстах Кундеры для того, чтобы сбалансировать, чтобы человеческое победило политическое, которое он пустил в свою литературу, даже не пустил, а которое ударило после 1968 года. Кундеровский эротизм – это фактически борьба с 1968 годом.

Анна Наринская: И в «Невыносимой легкости бытия» это конкретно описано.

Павел Пепперштейн: Это было характерно для чешских форм протеста против вторжения 68-го, когда парочки демонстративно целовались и лапали друг друга на улицах.

Анна Наринская: Если есть за что поругать Кундеру, то за то, что это у него сделано очень схематично. Он говорит, что есть серый, давящий мир, чаще всего мир политики, мир диктатуры, а иногда просто жизнь невыносима, а вот есть некое начало, которое тебя раскрепощает, делает другим. Но он на этом останавливается.

Елена Фанайлова: Любовный нарратив Кундеры всегда отравлен. Разрешима ли вообще коллизия политического и художественного Кундеры? Мы можем его критиковать с этой точки зрения, или он уже памятник?

Павел Пепперштейн: Я вообще нередко испытываю желание кого-либо критиковать, и мне нравится восхищаться. Кундерой получается восхищаться в зависимости от настроения. Сказать, что меня перепахали его произведения, не могу. Мне запомнилось общее состояние от произведений Кундеры, оно кажется мне приятным, гуманным. Что касается любви, есть такое прекрасное слово «озабоченность», и мне нравится в Кундере эта честная озабоченность,