Храм и рынок. Человек в пространстве культуры - Борис Васильевич Марков Страница 54

читателя тексты прошлого. Если мы будем внимательны, то в шрифте и тоне старинного письма сумеем уловить своеобразие эпохи. Но ярче всего это демонстрируют нам старинные вещи. Правда, и они ассимилируются, стилизуются или прямо вставляются в современные интерьеры. В сущности музей — это тоже форма осовременивания, инсталлирующая материальные останки прошлого в современный культурный пейзаж. Музей — собрание образцов, некое калиброванное современностью прошлое. Эти образцы могут в дальнейшем репродуцироваться, мультиплицироваться, тиражироваться и тем самым становиться доступными каждому, кто захочет украсить свой интерьер прирученными вещами. Они уже не пугают нас, мы не стремимся избавиться от них, как это бывает сразу после культурной революции, когда вещи вывозятся на свалку, а картины поступают в запасники или на дешевую распродажу. Мода жестока, но она расчищает путь новому и требует уничтожения старых вещей. С появлением стандартного малометражного жилья все старинные супружеские кровати, столовые буфеты и семейные комоды — эти символы достатка, статуса, нормальности и моральности, организующие и упорядочивающие жизнь их владельца, оказались ненужными.

Почему материальная история? Что в ней есть такого особенного? Вещи кажутся молчаливыми, и обычно они имеют свои ярлыки. Современные вещи сподручны и функциональны. Старые вещи, хоть и не имеют функционального применения, но получают символическое значение. Нарративные историки снабжают их подстрочными примечаниями и тем самым превращают в знаки. Теперь они демонстрируют нам смысловое и прирученное нами прошлое. Однако у истории вещей есть своя логика. Поэтому их нужно очищать от нарратива. Например, если сказать о необходимости изучения истории трусов, то сама эта тема вызовет брезгливое отвращение. История — рассказ о великом, об идеальном, в крайнем случае о социально-политическом или экономическом, о технике, книгах, войнах, деяниях героев, об их образе мысли, ценностях и т. п. А о чем нам говорят трусы? Сначала они были длинные, почти до щиколоток. Но дамы не носили их кое-где аж до XIX столетия. Обсуждался вопрос: могут ли носить их под сутаной монахи и священники? Итак, одним можно, а другим нельзя. Может быть, трусы — это тоже инструмент власти? Само их возникновение связано с увеличением количества носимой одежды, что свидетельствовало о статусе и богатстве владельца, с разделением ее на нижнюю и верхную и дальнейшей эротизацией символики нижнего белья. Сегодняшние брюки похожи на подштанники прошлого, а те — на первые трусы. Итак, вопрос о появлении и дальнейшей эволюции трусов вызывает интерес. Можно говорить об их начале, истоке, учредителе, который знал смысл нововведения. А может быть, история трусов должна быть написана на каком-то ином языке, предельно корректном к вещи и не заслоняющем, а показывающем ее. Возможен ли такой язык? Конечно, сказанное содержит элемент иронии. Однако на самом деле старательными неизвестными историками собраны интереснейшие сведения по истории костюма, жилища, семьи, с которыми наши теоретики совершенно не знают, как поступить.

Для примера можно описать курьезное столкновение научного и культурно-символического описания одного и того же феномена. В «Истоке художественного творения» Хайдеггер показывает, что картина Ван Гога «Башмаки» раскрывает истину бытия так, как научное исследование никогда не сможет сделать. Он пишет, что стоптанные женские башмаки говорят нам о крестьянской доле, о тяжелой До беспамятства усталости, коротком сне и снова бесконечном с раннего утра до вечерней темноты движении внаклонку вдоль борозд открытого ветрам и поливаемого дождями пшеничного поля. Описание Хайдеггера изменяет взгляд на картину и обнажает обычно скрываемую и эстетически приукрашиваемую суть бытия. Эта картина не для эстета, на нее нужно смотреть с точки зрения натруженных рук и искривленных от бесконечной ходьбы ног.

Однако возможен и иной подход как к башмакам, так и к изображению их на картине. Обычно научное и художественное описание мира не сталкиваются прямо, ибо существует какая-то негласная конвенция, по которой ученые и художники признают ценность работы друг друга, и даже считается хорошим тоном, если ученые являются ценителями искусства. Правда, если художники притязают на теоретическое познание, то это расценивается как дилетантство. И все-таки время от времени возникают споры о соотношении науки и искусства, назначение которых, видимо, состоит в восстановлении размываемых открытиями границ между ними. Время от времени случаются прямые и недипломатичные столкновения дискурсов науки и искусства. Как бы в ответ на интерпретацию Хайдеггера представители науки об искусстве предприняли исследование, что это за башмаки были изображены на картине Ван Гога, и установили: это не женские, а маленькие мужские башмаки, принадлежавшие самому художнику. Ясно, что такого рода объективное исследование направлено на то, чтобы ограничить универсалистские притязания герменевтики.

Так мы сталкиваемся с вопросами, что же является истиной: научное или художественное описание мира; в каком пространстве — научном или культурном существуют вещи; насколько приемлемо допущение о том, что в картине Ван Гога или в описании Хайдеггера говорят сами башмаки? Конечно, необходимо уточняющее исследование о том, что такое «вещь» Хайдеггера в сопоставлении ее с «вещью в себе» Канта. Если кантовская «вещь в себе» — это нечто абсолютно другое, которое ни в какой форме нам не доступно, она никогда и ничего не говорит нам и не протестует даже при неправильном понимании или использовании ее для человеческих нужд, то хайдеггеровская вещь — это дар, с благодарностью принимаемый берущей человеческой рукой от бытия.

Естественно, что историк стремится заинтересовать своих слушателей и поэтому должен рассказывать увлекательные истории. Перед ним открывается опасная возможность отдаться художественному воображению. Для истории очень важно удержаться от литературы. Неудивительно, что два очень близких типа повествования на самом деле тщательно отделяются, хотя к этому стремятся только историки, в то время как писатели, наоборот, стремятся замаскироваться под историков или даже на практике стать ими. Ясно, что дело при этом не ограничивается только отношением к фактам: писатель и историк могут быть в одинаковой степени внимательными к событиям, но неизбежно отличаются по методу. Точно так же недостаточно ссылок на воображение при объяснении специфики литературы. Историки выдвигают не менее смелые предположения. Итак, история колеблется между полюсами интереса и нейтральности. Даже если она описывает индивидуальные поступки, то неявно допускает, что кажущиеся мелкими и незначительными события на самом деле играли определяющую роль в мировой истории.

Если в истории великих людей и уникальных судьбоносных событий описывались причины