История искусства в шести эмоциях - Константино д'Орацио Страница 28

«Данаи» Корреджо. Микеланджело был втянут в аферу, в результате которой кардиналу Рафаэлю Риарио[96] обманом всучили фигурку путто, искусственно «состаренную» скульптором с помощью земли и дыма. В XVIII в. играющие амурчики изображали актеров и атлетов на мраморном фризе, выполненном Джованни Паоло Шором, опоясывающем изнутри Неоклассический салон в палаццо Альтьери в Риме, или делали пи-пи прямо на букет роз в углу библиотеки в палаццо Бутера в Палермо. Примеры можно приводить до бесконечности. Следовало бы составить энциклопедию, в которой прослеживалась бы роль путти в истории: эти персонажи выражали веселье в любую эпоху, всегда оставаясь верными самим себе. Они также способны были совершать скверные поступки, однако ни у кого не повернулся бы язык осудить их за это. Вместе с весельем они вселяли чувство легкости и беззаботности.

Хрупкое чувство

Роль путти была столь значительной, что их влияние сказалось также на изображении ангелов в церковном искусстве, начиная с самых ранних времен.

Херувимы, хранители рая, часто напоминали путти, облаченных в античные туники. Они больше не демонстрировали свою наготу, однако продолжали выполнять более изысканные функции. Если они не играли на музыкальных инструментах и не пели, расположившись по сторонам от Мадонны с Младенцем, то оказывали различные услуги Деве Марии и святым, всячески стараясь быть полезными. Они всегда присутствовали на картинах, излучавших спокойствие и безмятежность.

Если в Античности веселость изображалась в основном в сновидческом и внеземном пространстве – на Олимпе или в глубине воображаемой чащи, то с ходом времени она перекочевала в социальное пространство, стала неотъемлемой частью общественных отношений, политические и религиозные беспорядки заставили художников по-новому взглянуть на это чувство. Падение Римской империи, невзгоды, долгий период анархии и набеги варваров положили конец беспечному времяпрепровождению на виллах и в садах. Богатые деревенские поместья были редкостью для европейского пейзажа, никто больше не украшал их интерьеры. Интерес к природе становился эпизодическим и в основном утилитарным.

Во времена жестоких набегов на селения, постоянных междоусобиц, сожженных городов, актов домашнего насилия в основном монастыри оставались островками спокойствия, которое казалось окончательно утраченным. Во вторую очередь, такими мирными оазисами становились европейские замки, возвышавшиеся на вершинах холмов, окруженные стенами, защищавшими парки и сады, где предавались отдыху и развлечениям дамы и кавалеры в окружении прислуги и детей, резвящихся среди цветов.

Это были единственные уголки, где можно было встретиться с проявлениями веселья. Постепенно сцены с изображениями умеренной жизнерадостности начали появляться на гобеленах во Фландрии, германских миниатюрах и провансальских фресках.

Дж. Бокаччо в своем «Декамероне» прекрасно иллюстрирует такие островки спокойствия.

Во вступлении к третьему дню «Декамерона» (1350) Бокаччо дает нам точное описание средневекового сада, представляя его как геометрическое пространство, выстроенное вокруг лужайки, покрытой густой травой, с цветущими треугольными и квадратными клумбами, укрытое свежей зеленью апельсинов и цитронов. Сад обнесен по кругу оградой, надежно отделяющей его от окружающего мира и превращающей его в защищенный оазис, где гости могут предаваться веселью и беспечным беседам:

[…] После этого, велев отпереть дверцу в обнесенный стеною сад при дворце, все перешли туда. Уже при входе они были поражены тем дивной красоты зрелищем, какое являл собой сад, а затем начали рассматривать его во всех подробностях. Боковые дорожки, широкие и прямые, как стрелы, пересекали сад в разных направлениях, а под сводом виноградных лоз, суливших изрядный урожай, тянулась главная аллея. Лозы столь сильный источали аромат, сливавшийся с запахом множества других растений, благоухавших в саду, что вошедшим показалось, будто они дышат всеми благовониями Востока. Дорожки были обсажены белыми и алыми розами и жасмином, – вот почему не только по утрам, но и когда солнце стояло высоко, здесь можно было всюду гулять в приятной, душистой тени, не опасаясь солнечных лучей. Сколько здесь было растений, и какие именно, и в каком порядке они были посажены – об этом долго рассказывать; довольно сказать, что нет на свете такого чудесного растения, в нашем климате произрастающего, которое не было бы здесь представлено в изобилии. Посреди сада, – и это, пожалуй, составляло главную его достопримечательность, – находилась лужайка, издали казавшаяся черной – такой темно-зеленой заросла она травкой, – пестревшая великим множеством цветов, обсаженная апельсинными и лимонными деревьями, сгибавшимися под тяжестью и спелых, и еще незрелых плодов, обсыпанными цветом, отбрасывавшими приятную для глаз тень и радовавшими обоняние. Посреди лужайки стоял беломраморный фонтан, украшенный чудными изваяниями[97].

Это hortus conclusus[98], единственное место, где царит веселье, контекст, в который часто помещали Деву Марию на картинах той эпохи.

«Запертый сад – сестра моя, невеста, заключённый колодезь, запечатанный источник» – это мы можем прочитать в «Песне Песней, 4, 12». Такой и изображена Богоматерь в «Мадонне дель Розето» (рис. 28), приписываемой Микелино да Безоццо.

Это потрясающее возвращение в атмосферу легкости и беспечности после строгости византийского искусства и целомудренной живописи Джотто, уступивших место шуткам и веселью.

Дева Мария сидит с Младенцем на коленях посреди сада, защищенного живой изгородью из роз, над которой порхают проворные ангелочки – новые путти. Они развлекаются, срывая цветы и складывая их в корзину, которую держат в руках два их товарища. Цветы предназначены в дар святой Екатерине Александрийской, царице-великомученице, принужденной исполнять роль простой компаньонки, плетущей венок из роз. Роза здесь выбрана отнюдь не случайно: это весенний цветок с сильным ароматом и кратким временем цветения, как сама юность. Этот цветок больше всего подходит молодой повелительнице, протягивающей руку за пальмовой веткой мученицы. Однако эта деталь не в силах бросить тень на веселье, которым брызжут херувимы, сторожащие сад и развлекающие Мадонну. Подобно молодым героям «Декамерона», некоторые из них сидят, сгрудившись вокруг священного текста, и обсуждают тайны Божьего Слова, другие качают воду из позолоченного фонтана, третьи стараются привлечь внимание Младенца Иисуса, сосущего палец в нерешительности: то ли уступить их заразительной энергии, то ли продолжать нежиться в объятиях матери.

Рис. 28. Микелино да Безоццо (атр.). Мадонна дель Розето. Ок. 1420–1435. Дерево, темпера. Музей Кастельвеккьо, Верона

В этом саду никто не улыбается, тем не менее в нем царит умеренное и целомудренное веселье. В Средние века оно воспринималось как ясность духа, ощущающего свою близость к Богу. Веселость – это чистое чувство, длящееся до тех пор, пока его не испортит желание. Ему чужды грубость и вульгарность. Это идеальная эмоция, способная существовать только будучи защищенной от вульгарности окружающего мира.

На доске, хранящейся во Франкфурте, так называемый Мастер верхнего Рейна[99] примерно в 1410 г. изобразил Деву Марию сидящей у шестиугольного стола в то время, как она листает золотую книгу в цветущем саду,