Храм и рынок. Человек в пространстве культуры - Борис Васильевич Марков Страница 27

удовольствию от признаний. Отсюда Фуко и делает вывод о том, что секс вовсе не был под запретом, напротив, только о нем и говорили, но при этом парадоксальным образом не освобождались, а все больше увязали в сетях власти. Сексуальное признание становится наиболее изощренным и ненасытным, оно вырывается даже в том случае, если сознательно человек ничего не думает о сексе. Фуко описывает целую систему приемов вырывания истины о сексуальности:

1. Клиническая кодификация способов заставлять говорить, где соседствуют исповедь, обследование, рассказ о себе, гипноз, тест, свободные ассоциации и т. п.

2. Наделение секса неисчерпаемой и всепроникающей причинностью также связано с обоснованием возможности обо всем расспросить и обо всем рассказать.

3. Теория бессознательной, латентной, подпольной природы секса вводится с целью оправдания научных процедур, нацеленных на желание вырвать правду о нем.

4. Интерпретация понимания как формы прощения в ответ на искреннее покаяние — признание.

Но между этими типами есть множество промежуточных стадий, Которые также интересны. Есть признание преступника, ребенка, Ученика. Наконец, жизнеописания святых, ученых, писателей, которые рассказывают о своей жизни и напутствуют нас в своем последнем слове. Можно видеть в истории культуры бесконечные попытки создать специфический текст под названием «большой нарратив», в котором дается обоснование всего сущего и тем самым легитимация происходящего. При этом возникает вопрос о том, как возможен абсолютный автор или последний историк? Миф видит источник легитимации в прошлом и отсылает к деяниям героев — родоначальников, основоположников государства. Христианство придумывает новый рассказ, который ориентирован в будущее и обещает нам за наше терпение и смирение райскую страну с молочными реками и кисельными берегами. Содержание большого рассказа меняется, но структура его остается незатронутой: время и наррация остаются крепко спаянными друг с другом. Обещание настолько вошло в структуру нашего языка, что практически во всех постхристианских историях, будь то утопия освобождения труда или открытой коммуникации, большой проект выступает организующей структурой основополагающих текстов эпохи модерна.

Естественно, что исповедь вписывается в этот проект и таким образом переприсваивается нашей эпохой. Поэтому надеяться на исповедь в том, что ее особое сказанное от первого лица слово, слово-действие, ответственное слово, слово-настроение, тональностью своею осуществляющее нравственное очищение, — значит быть розовым оптимистом. Однако было бы несправедливым считать ее особо тонкой и потому опасной формой идеологии, может быть, самым эффективным диспозитивом власти. Да, действительно, именно в эпоху разговоров о смерти Бога наблюдается интенсификация исповедального слова. Сам Ницше дал повод для восприятия своего Заратустры как нового пророка, который в сопровождении священных животных выступает руководителем маленьких растерянных людей. И хотя позже он призывал идти своим путем и отказаться от любых поводырей, даже таких, как Заратустра, это не значило ничего. Структура большого нарратива вписала его сочинение в корпус диспозитивов власти. Но преждевременен и реквием по исповеди. Поскольку речь идет о структуре, которая проникает и организует любые тексты, будь то дискурс утопии или технонауки, то у исповеди нет каких-то особо опасных недостатков. Ее освобождение как частной и необходимой формы коммуникации связано с изменениями общего характера, с отказом создавать и ожидать большой текст.

В целом для современной культуры характерна утрата старинного искусства жизни, а точнее, его радикальная трансформация сначала в христианских, а потом и в светских воспитательных практиках Нового времени. Сенека и Овидий наставляли учеников в том, как управлять собственной волей и отсеивать вредные желания. Однако они исходили при этом не из абстрактных правил морали, а из жизни конкретного индивида в конкретных условиях.

Современный учитель морали, наоборот, требует неукоснительного соблюдения требований независимо от условий и обстоятельств. Основой современной дисциплины тела стала практика монастырей, в которых, в отличие от скитов и пустыней, были приняты правила коллективного распорядка, отмеряемого ударами церковного колокола. Молиться или размышлять, работать или отдыхать не тогда, когда захочется, а тогда, когда это нужно обществу, — вот на что направлена дисциплина, вот в чем совпадают монастырь, школа и казарма. Впечатляющих успехов по части самоконтроля и самодисциплины достигла европейская цивилизация, создававшая не только душевной аскетикой, но и телесной дрессурой нужный тип общественного тела. Даже если пока абстрагироваться от тех жестких дисциплинарных пространств типа тюрем и психбольниц, которые исследовал М. Фуко, то уже на уровне домашнего воспитания можно проследить постепенный переход от принципа близости к принципу дистантности. «Близость» опирается на связь матери и ребенка и характеризует внутрисемейные отношения, переходит в отношения любви и дружбы. Причудливым образом она врастает и в социальные отношения между старшими и младшими, господами и подданными. Принцип дистантности связан с отрывом от почвы, с урбанизацией и изменением институтов власти, которая локализуется в центре и реализуется опосредованно как надзор и наказание. Она уже не связана с наслаждением, а реализуется как формальное право, за исполнением которого, собственно, и призвана следить власть. Так, у администрации, а затем и у остального населения постепенно формируются чувство долга и правосознание. Это сказывается и на религиозных практиках исповеди. Так, дневники Франклина напоминают своеобразные бухгалтерские книги, где на одной половине записываются грехи, а на другой — добрые поступки. В результате, как в двойной бухгалтерии, все должно сойтись. Правда, сравнительный анализ биографической литературы обнаруживает существенное расхождение дневников. Романтические аскеты описывают свое падение, которое они искупают всю оставшуюся жизнь. Переписывая и перечитывая собственные воспоминания, они достигают странного эффекта: не освобождаются от желания, а усиливают его и на безнадежную борьбу с ним тратят все свои силы. Напротив, настоящие преступники скрывают от других и от самих себя свои прегрешения, которые становятся известными лишь после их смерти (или благодаря случайному разоблачению). Здесь можно говорить о двух направлениях власти: на покорение самого себя или внешнего мира.

Критика современной культуры сосредоточена на установке покорения природы. Сегодня наука и техника оказались под подозрением, ибо не оправдали возлагаемых на них надежд. С одной стороны, произошло облегчение труда и увеличение благосостояния. С другой стороны, произошло резкое сокращение ресурсов земли и стало очевидным, что если все страны достигнут уровня развития индустриальных государств, то это обернется всеобщим экологическим кризисом. Такая высокая плата за научно-технический