Визуальная культура Византии между языческим прошлым и христианским настоящим. Статуи в Константинополе IV–XIII веков н. э. - Парома Чаттерджи Страница 16

Статуя в истории

Помимо того, чтобы вернуть статуе ее законную роль неотъемлемого элемента византийской визуальной культуры, важно рассмотреть устоявшийся дискурс о скульптурном изображении в целом. История статуи весьма обширна и восходит к классическим, позднеантичным и иудео-христианским традициям, причем некоторые из них непосредственно питали период (IV–XIII века), рассматриваемый в настоящем исследовании. В качестве физического объекта статуи часто обращали на себя визуальное и иное внимание, поскольку в них видели тех богов, которых они изображали. Вместе с тем они служили и «предметом размышления» о таких вопросах, как богоявление, желание и видение, не говоря о прорицании, темпоральности и мимесисе[48]. Каждая глава в настоящей книге посвящена отдельному аспекту этого феномена, происходящего из античного и позднеантичного мира. Здесь я приведу несколько самых ярких примеров, чтобы проявить тематические параллели с дальнейшими материалами моего исследования.

Замечательным примером служит рассказ Геродота о встрече Гекатея Милетского с фиванскими жрецами. В VI веке до н. э. Гекатей, логограф и этнограф, посетил Египет и попытался произвести впечатление на фиванцев, перечислив своих предков на шестнадцать поколений назад вплоть до богов. В ответ его привели в храм и показали 345 деревянных статуй верховных жрецов, созданных ими еще при жизни. Геродот во время своей предположительной поездки в Египет тоже как будто видел эти статуи. Эта история говорит не только о знании прошлого и «младенчестве греческой цивилизации перед лицом великой древности Египта» [Moyer 2002: 70–71] – статуя в ней служит осязаемым символом этой временной пропасти, внушающей страх и благоговение, а также генеалогической эмблемой [Ibid.].

Известно о нескольких случаях, когда в Античности статуи оказывались повергнуты и/или полностью разрушены. Пол Космин полагает, что манипуляции со статуями служат маркером разрыва в формировании истории и исторического времени или, напротив, их последовательного развития. И хотя Космин в основном говорит об империи Селевкидов, его наблюдения совпадают и с основными темами настоящего исследования. Свержение статуи императора означало не только отказ ему подчиняться: «в рамках общей гражданской культуры эллинистического мира разрушение статуи царя было распространенной, публичной и прозрачной идиомой, служившей для периодизации истории сообщества» [Kosmin 2018: 147]. Эта идея легко накладывается на византийскую картину мира, причем не только по отношению к портретам императора (пример – император Лев, приказывающий снять с ворот икону Христа). На Западе статуи (или идолы) тоже обозначали поворотные точки истории, «будучи визуальным объектом для размышления, который формирует историю и ход времени» [Akbari 2014: 619].

Такой же интерес представляет устойчивая связь между скульптурным изображением и способностью к прорицанию, сформировавшаяся в неоплатонической традиции [Athanassiadi 2015: 123]. И хотя Ямвлих, один из самых известных неоплатоников, возможно, осудил подобные практики, этот тип гаданий вошел в стандартный обиход и даже стал считаться чем-то престижным[49], особенно в контексте теорий о конце света, или Апокалипсисе. Множество исследователей, занимавшихся вопросом апокалипсиса, в целом признавали, что в описаниях видений о конце света статуям принадлежало особое место, однако этот вопрос еще не получил внимательного рассмотрения.

Наиболее известное видение такого типа фигурирует во второй главе Книги пророка Даниила, и это, возможно, самое раннее описание апокалипсиса в истории иудаизма[50]. Царь Навуходоносор II, величайший из правителей Вавилона, живший за четыреста лет до составления Книги Даниила, видит страшный сон. Проснувшись, он призывает к себе мудрецов, чтобы они истолковали значение сна, но сначала описали его сюжет. Мудрецы возмущаются такому нечестному требованию, и царь приговаривает их к смерти. Однако накануне казни к Навуходоносору является пророк Даниил и выполняет его желание:

Тебе, царь, было такое видение: вот какой-то большой истукан, огромный был этот истукан, в чрезвычайном блеске стоял он пред тобою, и страшен был вид его. У этого истукана голова была из чистого золота, грудь его и руки его – из серебра, чрево его и бедра его медные, голени его железные, ноги его частью железные, частью глиняные. Ты видел его, доколе камень не оторвался от горы без содействия рук, ударил в истукана, в железные и глиняные ноги его и разбил их. Тогда все вместе раздробилось: железо, глина, медь, серебро и золото сделались как прах на летних гумнах, и ветер унес их, и следа не осталось от них; а камень, разбивший истукана, сделался великою горою и наполнил всю землю.

В своей интерпретации Даниил описывает конкретные империи и срок их жизни, сопоставляя их непосредственно с частями статуи. Форма статуи становится визуальной метафорой, позволяющей проиллюстрировать разделение времени и пространства. Более того, материалы, из которых она выполнена, выстраиваются в иерархию – от самого роскошного и драгоценного (золото) сверху до наименее обработанного и устойчивого (глина) снизу. Космин описывает статую целиком как нечто «переходное, непрочное, неустойчивое и идолообразное» [Ibid.]. В религиозном контексте Книги Даниила все эти описания абсолютно верны. Но в то же время истукан предстает вечным, непобедимым и устойчивым по сравнению с любым артефактом – кроме камня, который его обрушивает. Иными словами, именно статуя воплощает в себе величайшие империи и их владык, поскольку статуя имеет наибольшую ценность. Ее намеренно противопоставляют камню – природному, необработанному объекту, к которому не прикасались руки человека, – и так еще яснее становится ценность статуи по человеческим стандартам. И хотя это само собой очевидно, все-таки подчеркнем, что в постепенном разрушении статуи проявляется ход времени по мере того, как человечество шаг за шагом вступает в эру вечного и божественного.

Иудейская традиция не отставала от других ни в отношении к статуям, ни в разработке темы апокалипсиса. Еврейская версия конца света описана в Книге Зоровавеля, созданной в начале VII века в Палестине, и в этом тексте статуям уделяется определенное место. Как гласит легенда, прекрасная мраморная статуя девы станет женой сатаны и родит от него ребенка – последнего и величайшего из врагов Израиля. В основе этой истории лежит инверсия стандартного христианского нарратива, согласно которому дева остается невинной даже после того, как рождает мессию; в Книге Зоровавеля «дева» вступает в соитие с сатаной и приносит в мир своеобразного Антихриста. Что особенно актуально для нашего исследования, здесь мы видим, как христианский троп идолопоклонничества обыгрывается с еврейской точки зрения, когда Сатана вступает в отношения со статуей [Himmelfarb 2017: 56–57].

Как предполагает Алексей Сиверцев, в образе статуи из Книги Зоровавеля также отражается вся сложность отношения византийцев к античным идолам, в особенности «глубокое чувство единства… с классическим прошлым и оторванности от него» [Sivertsev 2011:162–170]. Марта Химмельфарб сначала допускает, что троп статуи появился в ответ на «скульптурный ландшафт» Византии, но в последующем отказывается