Эпоха Брежнева: советский ответ на вызовы времени, 1964-1982 - Синицын Федор Леонидович Страница 78

Руководители СССР считали, что деятельность диссидентов — это и не критика вовсе (в ее «нормальном», т. е. санкционированном властями понимании). В письме, направленном Политбюро ЦК КПСС в адрес ЦК Французской компартии в марте 1977 г., было отмечено, что «критика советскими людьми тех или иных сторон советской действительности, будучи часто острой, глубокой, — это критика в интересах народа, в интересах коммунистического строительства, в интересах миролюбивой внешней политики. «Критика» же социализма, с которой выступают «диссиденты», — это по существу отрицание социализма. Это форма борьбы с советским социалистическим строем, с коммунизмом. На деле эта «критика» переходит в организованную, направляемую империализмом деятельность, в антисоветскую борьбу. Дать свободу такой деятельности — значило бы способствовать не укреплению социализма, а его расшатыванию»[1401].

Распространенным обвинением в адрес диссидентов была их «работа на интересы Запада». В 1978 г. Л.Н. Москвичев заявил, что «современный антикоммунизм делает на «диссидентов» особую ставку в своих наскоках на социалистический строй, попытках дискредитировать или даже расшатать его», рассматривает их «как канал буржуазного влияния на территории стран социалистического содружества», «возможный внутренний фактор ослабления роли социалистической идеологии, фактор «деидеологизации»[1402].

Кроме того, носителей «антисоветских, элитарно-снобистских настроений» обвиняли в «карьеризме»[1403], что выглядит весьма странно, ведь, открыто проявляя антиправительственные настроения, карьеру в СССР сделать было невозможно. Проявлением карьеризма зачастую было обратное явление — псевдолояльность.

Отмечался и уход властей от проблемы наличия «диссидентских» настроений (наподобие запрета на обсуждение проблем молодежи). Так, в апреле 1972 г. Секретариат ЦК КПСС принял постановление не публиковать отрицательную рецензию на книгу А.Д. Сахарова, вышедшую на Западе, а «ограничиться обменом мнениями»[1404] — очевидно, чтобы не «раздувать» этот вопрос, не привлекать к нему внимание.

Реакция властей на националистические проявления, разумеется, была негативной. В «Материалах по вопросам идейновоспитательной работы», составленных в ЦК КПСС в 1970 г., было отмечено, что «проявление национальной ограниченности и кичливости, всякое раздувание национальных особенностей, как и их игнорирование, наносят ущерб братскому сотрудничеству наций, а значит, и интересам социалистического общества в целом»[1405].

При этом идеологи сводили причины межнациональных проблем к враждебной деятельности «империалистической буржуазии», которая «делает все для того, чтобы расшатать и ослабить социалистическое братство народов СССР — основу нашего строя», и с этой целью «усилила пропаганду национализма и шовинизма, паразитирует на националистических пережитках, устаревших традициях и обычаях, стремится воскресить недоверие, подозрительность и неприязнь в отношениях между нациями и народностями, тщится доказать наличие национального неравноправия в Советском Союзе, очернить и дискредитировать нашу интернационалистскую историю, практику и идеологию». КГБ, как это видно из справки, составленной в декабре 1976 г., за подписью Ф.Д. Бобкова, тоже объяснял рост националистических проявлений в СССР «усилением… противником пропаганды буржуазного национализма»[1406]. Безусловно, было и это, но основными проблемами в межнациональных отношениях в стране стали внутренние противоречия, накопившиеся за многие годы и даже столетия.

Вопросы, связанные с религиозными настроениями в народной среде, так же не были проработаны. Хотя и отказавшись от наиболее одиозных мероприятий в этой сфере (наподобие борьбы с религией, развернутой при Н.С. Хрущеве), брежневское руководство в итоге пришло к замораживанию мероприятий, способствующих нормализации отношений с верующими[1407].

Неприятие критики, непонимание изменений в социуме и причин недовольства, отсутствие реальной связи с народом неминуемо вело к приоритету принуждения в основе внутренней политики. Хотя в 1967 г. Г.Л. Смирнов высказывал мнение, что было бы «целесообразно применять гибкую тактику в вопросах духовной жизни, делая основную ставку на идейное влияние, а не административное воздействие», в 1969 г. (возможно, не без влияния событий в Чехословакии) он же заявил, что «идейно-политическое воспитание… не может быть ограничено методами пропаганды, разъяснения или даже даже включением людей в социальную практику. Все эти меры должны быть дополнены социальным контролем определенных санкций, иначе говоря, принуждениями». Смирнов был уверен, что «никакие самые гуманные идеи и принципы не могут быть обеспечены, претворены в жизнь, если они подкрепляются мерами принуждения в отношении тех людей, которые выдвигают свои эгоистические интересы на первый план, противопоставляют обществу, общим интересам людей свою разболтанность, распыленность, недисциплинированность и т. п. Свобода личности, интересы основной массы людей требуют неукоснительного осуществления санкций по отношению к таким людям»[1408]. В принципе, такие идеи обоснованны, однако принуждение в СССР применяли не только к нарушителям порядка, но и к критикам системы.

В какой-то мере отношение властей к политике принуждения было противоречивым — помня сталинские репрессии, руководство СССР не желало быть уличенным в возврате к тем же методам. В январе 1971 г. на совещании у Л.И. Брежнева П.Н. Демичев заявил: «Мы во всех сферах сняли административные средства, атмосфера страха давно прошла… Сейчас именно на сознании строится и демократия, все наши политические мероприятия, все меры, направленные на выполнение экономической программы». Тем не менее более эффективных методов, чем принуждение, он все равно не видел: «Как можно без воспитания людей, отменив все административные нормы, суровые драконовские законы, управлять обществом в нашей сложной, многонациональной стране… Невозможно жить в обществе, где все законы отброшены»[1409].

Одной из форм «закручивания гаек» стало усиление цензуры, которая получила в брежневский период новое развитие. Хотя со стороны идеологов поступали предложения снять цензурные ограничения, чтобы, дав «читателю все материалы, относящиеся к предмету спора, выдвинуть нашу аргументированную, обоснованную точку зрения, теоретически, в открытом споре победить противника»[1410], сделано это не было. Курс на сохранение и усиление цензуры был закономерным в условиях отказа перестройки парадигмы советской пропаганды на «правдивые рельсы», а также общего усиления идеологических вызовов для советской системы.

В августе 1966 г. Главлит вновь получил все права по осуществлению цензуры в стране. Конечно, при этом он был лишь «исполнительным» органом, так как директивные указания по цензуре исходили от идеологических структур ЦК КПСС и органов КГБ[1411]. Как писал в своих мемуарах зам. начальника Главлита В.В. Прибытков, «вся… политика и идеология цензорного дела, весь разрешительно-запретительный механизм цензуры регулировался, отлаживался, запускался, переключался, тормозился с одного пульта управления — со Старой площади»[1412] (при этом издания самого ЦК КПСС контролю цензуры не подвергались[1413]).