Как крестьян делали отсталыми: Сельскохозяйственные кооперативы и аграрный вопрос в России 1861–1914 - Янни Коцонис Страница 3

любой иной социальной группе, а уж крестьян это касалось, пожалуй, в наибольшей степени[6]. Всякое утверждение относительно социальной реальности требует сокрытия многообразия в обобщении, а также растворения личности в абстракции. Итоговое заключение, что «ничего делать не нужно», так же как и предположение, что «что-то сделать обязательно нужно», одинаково требовали абстракции и генерализации; таковыми, по сути, и были комментарии по поводу того, кем являются крестьяне, кем они не являются и как (если это вообще возможно) они могли бы измениться. Не было уникальным для какой-либо одной реформаторской программы или отдельной страны и настойчивое стремление найти дефиницию крестьянства in absentia и преобразовать крестьян на практике. В этом смысле понятие «придания инакости», «очужачивания» (othering), которое историки, литературоведы и социологи стали определять как грозное силовое упражнение того или иного носителя власти, применимо к каждому утверждению о реальности и изменениях; в своем широком значении «очужачивание» — это акт дефиниции и речи. Если мы только не намерены воздержаться от любых суждений или настаивать на том, чтобы исторические деятели оставили крестьян в покое[7], то вопрос для нас будет заключаться в том, что существовали различные способы реформировать и править, и каждый из них подразумевал различные видения социального устройства и политической власти[8].

Ближайшая задача — понять, как каждая из этих групп понимала крестьян, как их предположения и взгляды раскрывались в массовом кооперативном движении до 1914 г., а также что в каждом из этих предложений содержалось для реального социального и политического устройства России. В этом отношении ключ к анализу столь различных групп отыскивается в том общем основании, на которое они опирались, — в представлении об «отсталости», т. е. в априорном утверждении, что крестьянство является «отсталым», и заключении, что «отсталость» делает необходимым вмешательство (или пассивное благодеяние) со стороны тех, кто «отсталым» не является. Это понятие «отсталости» и составляет главный предмет дискуссии в данной книге. «Отсталость» смешивалась с множеством различных социальных, экономических, политических и культурных программ в качестве настоящей идеологии и выступала как самодостаточная истолковательная структура, как способ ставить диагноз и осмысливать факты, как основание для решения — действовать или бездействовать. Если идеи «отсталости» и «прогресса» были широко распространены в образованном обществе, то они скорее составляли бинарную оппозицию и таксономию, чем прорисовывали траекторию, ведущую к универсальному «прогрессу». Понятие «прогресса» использовалось лишь для утверждения, что большинство населения является «отсталым», и вследствие того стало препятствовать появлению иной идеологии, которая признавала бы за крестьянами способность к пониманию самих себя и которая помогла бы им увидеть себя, наряду с другими группами, легитимными акторами в том или ином политическом устройстве.

2. Отсталость и прогресс как идеология и основа легитимности

Категория «отсталости» обычно связывается с понятием «модернизации», которая понимается как столкновение воплощенной «традиции» с динамичным «изменением», как универсальное шествие к «прогрессу»[9]. Термин «модернизация» теперь менее распространен в исторической литературе, чем в 1960-х и 1970-х гг., но многие базовые посылки этой школы прошли сквозь десятилетия, оставшись в той или иной степени неприкосновенными. Особенно это касается исследований по русской истории, где речь об отсталости идет постоянно, и это понятие используется для того, чтобы осмыслить факты, в свою очередь служащие иллюстрацией отсталости. В этом смысле «отсталость» в качестве истолковательной структуры составляет порочный круг. В истории экономического развития России отсталость одновременно выступает причиной и следствием, например, недостатка тракторов до 1930-х гг., низкого уровня товарно-денежных отношений, монетизации и накопления капитала, скажем, в 1913 г., ав более широком смысле — неспособности России к ускоренной или более равномерной и устойчивой по темпам модернизации и урбанизации. Но немногочисленные суждения об экономике помещаются в рамки узко понятой экономической теории[10]. Как недавно заявил один исследователь: «Отсталость в новой и новейшей истории России не исключительно экономическая, а всеохватывающая категория, включающая в себя одновременно экономические, социальные, политические и культурные факторы»[11]. Культурная отсталость предстает здесь и причиной, и следствием низкого уровня грамотности, скажем, в 1914 г., необычно высокого уровня потребления алкоголя в любой период новой истории России и высокого уровня заболеваемости и смертности до 1950-х гг.[12] Политическая отсталость выступает причиной (и одновременно следствием) репрессивности самодержавного государства в XIX в., советского — в XX в., а также явного отсутствия или слабости «гражданского общества» в новой истории России[13]. Социальная отсталость подается в виде причины и следствия незавидного положения этнических меньшинств и женщин в царской и советской России, не говоря уже о постсоветском периоде[14]. Любой из этих типов подкрепляется ссыпками на остальные, так что в итоге отсталость становится самодостаточной и автореферентной.

Многие работы, написанные в этой парадигме, остаются классическими в своей области. Ни один из фактов, приводимых в них, не является заведомо ложным. В России действительно было меньше тракторов на душу населения, чем в других крупных европейских государствах, и истинная правда, что большинство деятелей, когда-либо обсуждавших этот вопрос, считали, что Россия должна иметь больше тракторов. Это может дать нам основание трактовать отсталость как историческое явление скорее в терминах субъективного восприятия, чем эмпирической реальности. Но когда факт занимает свое место в бесконечном ряду других фактов, которые не только объясняют отсталость, но и объясняются ею, он становится частью целой идеологии, системы, предметом веры, истолковательной функцией и основанием для предписаний и оценок тех или иных действий и исторических феноменов[15].

«Идеология» здесь понимается в широком смысле, так как «отсталость» не знает различий между левыми и правыми. Как те, так и другие, в конце концов, выросли из одного корня — Просвещения; которое и произвело на свет «прогресс» и «рациональность» в качестве стандартов для классифицирования стран, людей, культур, экономик и обществ[16]. Марксисты и народники, равно как и классические либералы или консерваторы, исходили из предпосылки, что Россия страна отсталая, и с этого утверждения начинали спор о том, «что делать» с очевидной всем им отсталостью. Классической среди либеральных историков остается трактовка данной проблемы в книге Александра Гершенкрона «Экономическая отсталость в исторической перспективе». Она превращает оппозицию «отсталость — прогресс» в динамичный инструмент анализа исторического и современного мирового развития, используя промышленность как стандартное мерило прогресса, влияющее на оценку экономической системы, культуры, социального и политического устройства. «Иерархия отсталости» Гершенкрона усиливает и выражает в количественных показателях идею европейского географического противостояния — между Англией на крайнем Западе и Россией на крайнем Востоке. Автор подчеркивает емкий, символичный прием противопоставления Запада (поступательное развитие) и Востока (который понимается исключительно негативно, как удаление