Метафизика столицы. В двух книгах: Две Москвы. Облюбование Москвы - Рустам Эврикович Рахматуллин Страница 26

Глава III. Дом-город

Образ дома

Подобно дому Перцова, Дому на набережной, Казанскому вокзалу, Воспитательный есть образ города, дом-город. Этот род домов встречается в московских средокрестиях или в недальней связи с ними. Можно предположить, что более их встретить негде. Таких домов действительно немного.

Дом «Золотая цепь» есть остраненный образ Воспитательного дома. Хотя не позволяет, под предлогом ночи, описать себя снаружи подробнее, чем «золотая цепь огней». Напротив, интерьеры дома описаны на множестве страниц, хотя, представленные странной смесью декаданса с авангардом, они едва доступны описанию по существу, в то время как наружность дома, видимо, проста.

Во всяком случае, проста наружность прообраза: симметрия на плане и фасаде, на крыше бельведер, а в прошлом – купола церквей по сторонам него, на половинах мальчиков и девочек. Видно, как трудно классицизму, привычному брать тему целостности и единства, справляться с темой дома-города. Предполагаемый автор проекта Юрий Фельтен и строивший на месте Карл Бланк взяли числом – окон, квадратных и кубических саженей, этажей. Тема далась, но в этой данности обнажена неадекватность языка.

Грин драпирует неадекватность тьмой, а интерьер осовременивает. «Золотая цепь» – классицистический дом-город, литературно оглашенный в позднем гриновском модерне.

Особенно существенны два описания из «Золотой цепи». Прозрачный пол каких-то нижних помещений, с чудовищами, выплывавшими под взгляд героя «из породившей их тайны», превращает дом-остров в поплавок, и может статься, что лишенный корня. Воспитательный действительно стоит на арочных фундаментах, над лесом арок, в котором поднималась и сходила полая вода.

В другом фрагменте текста сложным коридорным перекрестком явлен, может быть, сам ноль координат, и наступает неподвижность выбора, одолеваемая только страхом встать здесь навсегда.

Дом народов

Попасть в роман удел редкого дома. А в два романа, притом написанных в один и тот же год…

В «Двенадцати стульях» Дворец труда становится Домом народов. Здесь же, в редакции «Гудка», писался по ночам и сам роман. Здесь отыскала ветреного мужа гражданка Грицацуева, скоро уверившись, что в планы руководителя концессии не входила встреча с любимой. Их разделили три этажа (Остап укрылся на пятом), тысяча дверей и дюжина коридоров.

Воспитательный дом. Открытое письмо начала XX века

Тем же часом преодолевал пространства дома в надежде напечататься Трубецкой-Ляпис. А может быть, и Александр Грин. Трудно узнать в какой-нибудь гануверовской лестнице ту клетку, в которой ночевала Грицацуева, пока великий комбинатор потрошил мебель в редакции «Станка». Два романа – два описательных регистра.

У Ильфа и Петрова рационализм Бецкого-просветителя легко сличился с рационализмом бюрократическо-советским и под его личиной вышучен. У Грина просветительское рацио скрывается за маской декадентской, инженерно обеспечивая иррациональности волшебного дворца.

Орел и змея

Однако во дворце Ганувера есть и действительная мистика: в нем обитают тени градоосновательных мистерий.

Дом стоит у той воды, в которой будущий его строитель обнаружил золотую цепь; стоит над тайником, где эта цепь теперь хранится. Дом выстроен на ее звенья. Цепи осталось больше, чем потрачено, и нам дают ее увидеть, но метафизически мы видим основание построенного. Обладатель называет цепь змеей, причем в беседе с дамой, чья змеиная природа очевидна для мальчика-рассказчика. Другая героиня самоименуется змеей, хотя дана под добрым знаком в назревающей интриге. Интригуют две партии друзей строителя, одна из них скрытая партия врагов. Интрига разрешается на представлении оконченного дома, когда строитель выбирает ту из двух искательниц его любви, которая в минуту кульминации способна выйти изнутри премьеры, изнутри архитектуры. Чтобы у Ганувера был этот выбор, друзья строителя заранее, воспользовавшись кораблем героя, вывозят девушку с Сигнального Пустыря – обиталища нелюдей, антитела волшебного дома. Читатель уясняет, что девушка была с Ганувером при отыскании цепи и даже сочинила в мыслях самый дом, но отступила в чары Пустыря. Дом выстроен, чтобы она нашлась, как содержание находит форму. Соперница ее обличена в умысле кражи золотой цепи, но ей дает уйти Ганувер, не желая полицейской сцены подле сцены счастья. Сам он умирает в эпилоге, как и предрекал живущий в доме прорицатель-автомат.

Это роение сюжетных змей, эти руины архетипов так уместны в знаковом начале города, что отыскать концы значит невольно упростить. Притом нужно остерегаться перевернутых значений, как то, когда «Утопленница» пишется поверх Николы Мокрого. И все-таки.

Видя себя на море, на узле морских путей, Москва должна припомнить обстоятельства обоснования Константинополя. Как Константин Великий повелел разметить место будущей столицы на три угла. Как перед императором возникла исподу змея, как на нее упал с небес орел, взлетел с добычей и упал опять, обвитый мертвым гадом, но живой. Орла освободили, и маги объяснили Константину, что новый город будет долго победителен, что некогда он будет побежден, что, побежденный, примет избавление в итоге.

Знаки царства Москва взяла не только из Царьграда, но и из Казани. А «Казанская история» ведет начало города с изгнания змеи, спереди хищной, травоядной сзади, падение же города предсказано злым духом-прорицателем в мечети и старейшей ханшей во дворце.

Жертва или сокровище?

Теперь «Утопленница» выглядит перовской версией строительной мистерии. В фундамент города художник полагает труп, что так обыкновенно для старинных и новейших Сказаний о начале города. Есть в них и действие воды. В «Марьиной роще» Жуковского Мария отдает себя Рогдаю лишь поверив, что утонул ее Услад, ибо Москва-река приносит на волне букет цветов, ею ему подаренный. Рогдай, убив Марию, ввергнут в Яузу своим конем и тонет. Услад и обнаруживший Марию в кровавой луже лесной отшельник с райским именем Аркадий вместе воздвигают над могилой девушки часовню.

Проза двадцатых, обживая возвращенную столицу, не избегла строительных жертв, вроде убийства Бендера, но одновременно искала закладное сокровище Москвы. Как Железнодорожный клуб у Трех вокзалов, Воспитательный дом есть превращенное сокровище.

Глава IV. Авентин

Структура

Узнавание на устье Яузы структуры средокрестия осложнено тем обстоятельством, что части суши здесь разделены дорогами, коль скоро это водные дороги, а не прошиты ими.

Кроме того, здешние части суши представляют две низины и один, Таганский, холм. При этом сразу непонятно, прообразует ли Таганка холм Кремля или противохолм.

Таганский холм над сходом водно-ледяных дорог мог стать кремлевским. Это понимал ученый сочинитель XVII века, вообразивший на мысу Заяузья «градец малый» «Мосоха князя Иафетовича», внука Ноева, считавшегося в польско-киевской учености создателем Москвы,