Олег Хлевнюк - Хозяин. Сталин и утверждение сталинской диктатуры Страница 20

Столь же обтекаемым было и письмо Кагановича, который, как обычно, чрезвычайно старался угодить Сталину и фактически оставлял решение вопроса на полное его усмотрение, заранее соглашаясь с любым результатом. «Из уст партийцев зачастую можно услышать примерно такое: “Вот бы поставить Сталина, это было бы по-настоящему […]” Конечно, это было бы по-настоящему, и партия, и широчайшие массы приняли бы это как настоящее», — писал Каганович 9 октября. Однако тут же высказал свои сомнения: «Во-первых, не сузит ли это решение размаха Вашей работы в частности по коминтерновской линии и, во-вторых, во внутрипартийной жизни. Ведь в особенности в последние годы руководящая роль партии и ЦК поднялась на небывалую высоту и это, т. Сталин, без преувеличения говоря, только благодаря Вам. Основные главные стратегические маневры в хозяйстве, в политике определялись, будут и должны определяться Вами, где бы Вы ни были. Но лучше ли станет, если бы произошла перемена, сомневаюсь. Детальные вопросы хозяйства могут даже отвлечь от обозрения всего поля боя». Все это, делал вывод Каганович, заставляет «остановиться на кандидатуре Молотова»[157].

Более прямой и менее дипломатичный Орджоникидзе в своем письме от 9 октября высказался достаточно определенно: «Конечно, вместо Рыкова надо посадить Молотова»[158].

Судя по письму Ворошилова, ряд членов Политбюро не приняли также предложение о создании Комиссии исполнения. «Куйбышев первый, за ним и я, и Серго высказали сомнения в целесообразности существования такой комиссии», — сообщал Ворошилов. Особенно недоволен был Орджоникидзе, который «опасается, что созданием КИ вносится некоторый элемент, ослабляющий роль РКИ (Наркомата рабоче-крестьянской инспекции, которым руководил Орджоникидзе. — О. X)».

Итак, на основании этих писем можно достаточно подробно воссоздать ход встречи в «узком кругу близких друзей». 7 октября в Москве собрались шесть человек: К. Е. Ворошилов, В. М. Молотов, В. В. Куйбышев, Л. М. Каганович, А. И. Микоян и Г. К. Орджоникидзе. Другие члены Политбюро, работавшие в Москве, — Калинин и Рудзутак — находились на отдыхе (впрочем, скорее всего, они и не входили в группу «близких друзей»), С. М. Киров и С. В. Косиор, руководители Ленинграда и Украины, также были членами Политбюро, но, как обычно, редко появлялись в Москве. Рыкова, формально все еще входившего в Политбюро, по понятным причинам на встречу также не приглашали.

Открыл совещание, скорее всего, Молотов, которому и были адресованы письма Сталина. Задача Молотова заключалась в том, чтобы проявить должную «скромность» и не выказать особой заинтересованности в новой высокой должности. По этой причине Молотов больше говорил о своей неготовности занять столь высокий пост. «Он выражал сомнения, насколько он будет авторитетен для нашего брата и, в частности, для Рудзутака (Рудзутак был заместителем председателя СНК СССР. — О.Х.), но это, конечно, чепуха. Все мы будем его поддерживать, в том числе, я думаю, и Рудзутак. Если бы впоследствии мы ошиблись, тогда Рудзутака можно перевести на другую работу», — сообщал Сталину об этом эпизоде обсуждения Орджоникидзе[159].

На этот эпизод обсуждения инициатив Сталина необходимо обратить особое внимание. Сравнение Молотовым уровня «авторитетности» Рудзутака и своей собственной свидетельствовало о том, что в кругу высших руководителей по-прежнему существовала своеобразная иерархия, основанная пока не на степени приближенности к Сталину (с этой точки зрения Молотов стоял намного выше Рудзутака), а на прежних заслугах. Эта иерархия была важной составной частью системы «коллективного руководства». Вместе с тем заявление Орджоникидзе о возможности в случае необходимости перевода Рудзутака на другой пост было показателем того, что эта иерархическая пирамида была скорее пережитком прошлого, чем реально действующим политическим фактором.

Однозначно высказавшись на заседании 7 октября за кандидатуру Молотова, Орджоникидзе в обоснование своей позиции сослался на свои прежние разговоры со Сталиным. Он, в частности, утверждал, что Сталин всегда возражал против своего выдвижения в председатели СНК по причине «нецелесообразности уже в данный момент полного (в том числе и внешнего, перед всем миром) слияния […] партийного и советского руководства»[160]. Судя по письму Молотова, информацию Орджоникидзе об опасениях Сталина подтвердил также Ворошилов. Однако Ворошилов не считал эти опасения основательными. Так же думал Микоян и, судя по всему, Куйбышев. Что касается Кагановича и Молотова, то на них обсуждение в «кругу близких друзей», видимо, произвело определенное впечатление. В отправленных через два дня после встречи письмах Сталину выражалось понимание негативных последствий возможного назначения Сталина, о которых, кстати, сам Сталин в письмах Молотову даже не упоминал. Можно сказать, что Каганович и Молотов, обдумав услышанное от Орджоникидзе и Ворошилова, изменили свою позицию. Этим и объясняется противоречие между утверждениями Ворошилова о поддержке Кагановичем и Молотовым предложения о назначении Сталина и содержанием писем самих Молотова и Кагановича, в которых они склонялись к варианту, предложенному Сталиным.

Обсуждение в «узком кругу» в значительной мере выявило настроения Сталина, его ближайших соратников, а также взаимоотношения в руководстве партии на начальном этапе утверждения Сталина в качестве безусловного лидера Политбюро. Сила Сталина заключалась в том, что, фактически не отвечая за конкретные направления хозяйственно-политического руководства, он имел возможность сосредоточиться на решении кадровых вопросов и контроле над партийным аппаратом. Лишь эпизодически Сталин вмешивался в решение тех экономических или социальных проблем, которые либо имели, по его мнению, принципиальное политическое значение, либо могли принести ему определенную политическую выгоду. Это крайне удобное положение постороннего наблюдателя и арбитра объективно не могло остаться неизменным при назначении Сталина председателем СНК.

Легко предположить, что у Сталина не было желания взваливать на себя огромный груз управления правительством. Это требовало немалого опыта и навыка решения изматывающих повседневных проблем, которые у Сталина отсутствовали. Это предполагало огромные физические нагрузки, которых Сталин всегда избегал. Это ограничивало возможности Сталина для политических маневров и возлагало на него прямую ответственность не только за политические решения, но и за повседневную реализацию того курса, который уже в 1929–1930 гг. вызвал крайнее напряжение социально-экономической ситуации. Все это удерживало Сталина от соблазна занять пост председателя правительства и формально закрепить свое положение наследника Ленина. Однако затянувшееся председательствование Рыкова в Совнаркоме дает возможность предположить, что Сталин колебался, долго взвешивал плюсы и минусы, прежде чем решился отдать пост председателя СНК Молотову. Косвенно отражением скрытых стремлений Сталина может служить тот факт, что через десять лет он все-таки забрал этот пост себе[161].

Согласование в Политбюро вопроса о новом руководителе СНК и колебания Сталина могли быть одной из причин длительной подготовки созыва пленума ЦК ВКП(б), на котором предстояло утвердить соответствующее постановление. Впервые вопрос о созыве очередного пленума ЦК был поставлен на Политбюро 15 сентября 1930 г., однако точную дату созыва в этот день не установили. 29 сентября Политбюро вновь вернулось к решению о пленуме и постановило созвать его 5 декабря[162].

За время подготовки к пленуму были произведены существенные кадровые перестановки в ВСНХ, Госплане и Наркомате финансов, наносившие косвенные удары по Рыкову. Идейная связь Рыкова с оппозиционерами и «вредителями», как уже говорилось, всячески подчеркивалась на объединенном заседании Политбюро и Президиума ЦКК 4 ноября 1930 г. при рассмотрении дела Сырцова и Ломинадзе. На следующий день, 5 ноября, по докладу Сталина Политбюро утвердило повестку дня предстоящего пленума. На пленум предполагалось вынести рассмотрение контрольных цифр на 1931 г., отчет Наркомата снабжения о снабжении мясом и овощами, доклад Центросоюза о работе потребкооперации. 20 ноября Политбюро вновь перенесло начало пленума на 15 декабря. 30 ноября повестка дня была пополнена вопросом о перевыборах Советов[163].

11 декабре 1930 г. Политбюро обсудило проекты постановлений по основным вопросам пленума, но буквально накануне его созыва, 14 декабря, вновь перенесло открытие пленума, на этот раз на 17 декабря[164]. Смысл этого переноса стал ясен на следующий день. 15 декабря член Президиума ЦКК ВКП(б) И. А. Акулов по поручению Президиума направил в Политбюро специальное письмо, в котором предлагал созвать не пленум ЦК, а объединенный пленум ЦК и ЦКК ВКП(б). Обычно объединенные пленумы ЦК и ЦКК собирались для решения важнейших партийно-государственных проблем. До декабря 1930 г. такой объединенный пленум последний раз собирался в апреле 1929 г. для окончательного разгрома группы «правых». На этот раз Акулов мотивировал необходимость созыва объединенного пленума обсуждением «крупных хозяйственных вопросов». Хотя на самом деле это, несомненно, было связано с предстоящим смещением Рыкова. Предложение Акулова было принято[165].