Золотой Оклад или Живые Души. Книга чудес - Пётр Георгиевич Паламарчук Страница 2

Но молодым годам присуще известное дерзновение — короче, очертя голову, а вернее — перекрестясь, мы принялись за работу. Причем поскольку наша тройка взяток не платила и знаменитостью не отличалась, на ее долю доставались самые отдаленные и заглушные «объекты» — однако сочинительское сердце тому только радовалось.

Первый же почин сделан был и вовсе в деревянном, да еще и старообрядческом храмике бывшего села Тураево близ Мячковского кургана у Москвы-реки, откуда прежде брали белый камень на столичные стройки. Теперь бедное до предела строение, после уничтожения окружающего крестьянского мира, тулилось на окраине поселка городского типа Лыткарино.

Поездка началась в великолепный майский день. Несмотря на весенний холод, в чахлом подлеске нас встретили те безымянные тощие грибки, которые за неимением научного названия по имени моей спутницы мы кликали сообща «Галин гриб» — тогда еще не приключилось той нынешней предапокалилсической жути, когда даже белые и подосиновики вдруг ни с какого повода стали вырабатывать в себе яд бледной погани; а посему почиталось съедобным все, что на вкус не мерзит. Из этого же начального захода я привез домой сразу две даром полуденных книги, содержание которых неразлучно сплелось вскоре с самою сутью нашего дела.

2

Хитрющие раскольники сперва сделали вид, что позабыли где-то ключи и все надо отложить на неделю-другую; потом отказались вступать вовнутрь без попа, который жительствовал на другом краю области и приезжал лишь по воскресеньям, — а мы явились субботним утром, хотя и позвонили им загодя. После долгих прений позволили заглянуть тогда только в «рухлядную» с подсобным имуществом. Особенных ценностей там, конечно, быть не могло, да и производить опись сваленных стопами за ненадобностью для богослужебных нужд поздних изданий явно не имело никоторого смысла. В основном это были произведения единоверческой печати второй половины прошлого века, во множестве выпущенные Троицко-Введенской московской общиной. Просилась на перо разве что пара-тройка рукописных крюковых ирмологиев и триодей, хотя тоже совершенно не старых, но ярко раскрашенных узорами и птицами гуслицкого орнамента, шедшего из подмосковной мастерской в волости, населенной преимущественно поповскими раскольниками.

В самом пыльном углу сиротливою кучкой домирали отверженники — случайно залетевшие от ничего не петривших в разнице вероисповеданий родственников покойных стариков образцы «никонианского» тиснения. Их старостиха с редкозвучным именем Феония в презрении миновала как-то даже боком (да и хранились-то они, вероятно, из одной лишь боязни уничтожать листы с написанием имени Божия и одновременного нежелания потакать «новообрядцам»). Мне вспомнилось, что именно в таких горках иногда можно нарыть жемчужину; но стоило только нагнуться, как тотчас же было грозно обронено сверху — это, дескать, отреченная ненужность, а мы что, за каждый номер описи всякой ерунды денежки плати? Дешевле их раз — и на помойку. Хоть сами берите да выбрасывайте! Коли что потребно лично, спокойно тащите себе…

Постановка вопроса была обоюдоострой — тут вполне мог крыться присущий лукавым аввакумовым детям подвох. Вот возьмешь так простодушно, а на тебя сейчас же сочинят донос: потом доказывай, что не подтибрил… Однако соблазн для книжника вещь могучая — как раньше говаривали, он и крепкие дубы запросто ломит, а простыми грешниками будто вениками трясет. Стараясь действовать не борзясь, я перебрал бедный скарб, из-под руки наблюдая, не станет ли подспудно волноваться баба Феня. Но она хранила спокойствие, — и тут-то как раз выглянули, во-первых, синодального произведения иконописный подлинник, хоть и без первых страниц, зато с прорисями наиболее прославившихся Богородичных образов, раскрывшийся на самой народной Казанской, а за ним и вовсе рукопись с незнакомым именем «Звезда Пресветлая». Про них было дополнительно сообщено, что это «чужое мудрование», занесенное неведомым соседом одиноко умершей крестьянки.

Под осуждающим взором будущей супруги я выудил эти две находки и прихватил в обратную дорогу, чтобы скрасить полуторачасовое безделье занятным чтением.

Печатная книжка пригодилась нам потом еще не раз в качестве надежного определителя. А вот рукопись была куда загадочней. Начиналась она, правда, весьма распространенным во многих других «Наказанием ко учителем, како им учити детей грамоте и како детем учитися Божественному писанию и разумению». Затем шла «Похвала Пресвятой Богородице», составленная по образцу первого на свете Великого Акафиста, сочиненного в Византии в седьмом еще веке.

О нем многократно писал известный филолог Аверинцев, неожиданно установивший, что здесь впервые в мировой словесности появляется рифма — на несколько веков раньше, чем в западном Средневековье. Состоит он из двенадцати двойных песен — последовательно чередующихся «икосов» и «кондаков». Каждый икос содержит двенадцать же похвальных воззваний — по-гречески от первого слова называемых «хайретизмами»; по-русски оно означает «радуйся!». Вот эти-то радования, обращенные к Матери Божией, общим числом сто сорок четыре, и рифмуются между собою. Тот же историк особо отмечает, что возведенное в квадрат священное число на языке символизма означает завершенную полноту — ибо тут можно видеть количество и знаков Зодиака, и апостолов, и ворот грядущего Небесного Иерусалима, причем знаковость всего этого нарочито усугубляется тем, что дюжина с «исключительной наглядностью» помножается сама на себя. В нашем случае записан был всего один икос, читавшийся так:

«Радуйся, яко Ты девством и славою святых ангелов превыше, Радуйся, яко Ты на земли покой твориши»,— и прочее.

Похвалам последовало «Предисловие к любезному читателю», в котором с образцовой для русского барокко велеречивой выспренностью разносторонне изъяснялся смысл названия сборника. Вспоминая предсказание пророка «воссияет звезда от Иакова», вслед за чем в Святой Земле должен явиться Сын Человеческий, списатель именует Богоматерь той Путеводной Звездою, Которая привлекла волхвов в Вифлеем, а также и Утреннею Звездой из видения Иоанна Богослова. Он называет Ее еще Мысленной Звездою, сияющей паче чувственных, приводя слова церковного песнопения «Радуйся, Матерь незакатной Звезды, радуйся, Звезда таинственного дня и Заря Пресветлая!»

Снова возвращая мысль к Апокалипсису, Богоматерь представляется и не одной даже Звездой, но Женою, облеченной в солнце, имеющей под ногами луну, а на главе венец из двенадцати звезд. Затем следует восклицание: «Я же, недостойный, последуя Церкви, дерзнул именовать Ее Звездою Пресветлой и книгу о Ее чудесах так назвать, следуя воспеваемой ко Пречистой хвале «Радуйся, Звезда, являющая Солнце» (это как раз из первого икоса Великого Акафиста), ради которой воссияет и сама радость: сей же Звезды, о верный читатель, да держимся».

Щадя