История России. Алексей Михайлович и его ближайшие преемники. Вторая половина XVII века - Дмитрий Иванович Иловайский Страница 16

и завел хутор, по-видимому названный Суботовкой. У него был свой дом и в городе Чигирине. Но пребывал он преимущественно в Суботове. Здесь гостеприимный двор его, наполненный челядью, скотом, хлебом и всякими запасами, представлял образец зажиточного украинского хозяйства. А сам Богдан, будучи уже вдов, имея двух юных сыновей, Тимофея и Юрия, очевидно, пользовался в своей округе почетом и уважением как по своему имущественному положению, так еще более по своему уму, образованию и как человек опытный, бывалый. Реестровая казацкая старшина того времени уже успела настолько выделиться из среды малорусского народа, что заметно старалась примыкать к привилегированному сословию Речи Посполитой, то есть к панско-шляхетскому, которому подражала и в языке, и в образе жизни, и во владельческих отношениях к поспольству или простонародью. Таков был и Хмельницкий, и если честолюбие его далеко не было удовлетворено, то разве потому, что он, несмотря на свои заслуги, все еще не получил ни полковничьего, ни даже подстаростинского уряда, по нерасположению к нему ближайших польских властей. Именно это-то нерасположение и вызвало роковое столкновение.

По смерти коронного гетмана Станислава Конецпольского Чигиринское староство перешло к его сыну Александру, коронному хорунжему. Последний оставил своим управляющим или подстаростой некоего шляхтича, вызванного из Великого княжества Литовского, по имени Даниил Чаплинский. Этот Чаплинский отличался дерзким характером и страстью к наживе, к хищениям, но был человек ловкий и умел угождать старому гетману, а еще более его молодому наследнику. Он был ярый католик, ненавистник православия, и позволял себе издеваться над священниками. Враждебный вообще казачеству, он особенно невзлюбил Хмельницкого, потому ли, что завидовал его имущественному положению и общественному почету, или потому, что между ними возникло соперничество по отношению к девушке-сироте, которая воспитывалась в семье Богдана. Возможно допустить и то и другое. Чигиринский подстароста начал всеми способами притеснять Чигиринского сотника и объявил притязание на его суботовское поместье или, по крайней мере, на известную часть, причем выманил у него коронный привилей на это поместье и не возвратил. Однажды, в отсутствие Хмельницкого, Чаплинский сделал наезд на Суботово, сжег скирды с хлебом и похитил помянутую девушку, которую сделал своей женой. В другой раз он в Чигирине схватил старшего Богданова сына, подростка Тимофея, и велел жестоко высечь его розгами публично на рынке. Потом схватил самого Богдана, несколько дней держал его в заключении и освободил только по просьбе своей жены. Не раз производились покушения и на самую его жизнь. Например, однажды на походе против татар какой-то клеврет подстаросты заехал Хмельницкому в тыл и ударил его по голове саблей, но железная шапка охранила его от смерти, а злодей извинился тем, что принял его за татарина.

Тщетно Хмельницкий обращался с жалобами и к старосте Конецпольскому, и к начальнику реестровых или польскому комиссару Шембергу, и к коронному гетману Потоцкому: никакой управы на Чаплинского он не находил. Наконец, Богдан поехал в Варшаву и обратился к самому королю Владиславу, от которого уже имел известное поручение относительно черноморского похода на турок. Но и король, по своей ничтожной власти, не мог избавить Хмельницкого и вообще казачество от панских обид; говорят, будто бы в своем раздражении против вельмож он указал ему на саблю, напомнив, что казаки сами воины. Впрочем, помянутое поручение, не сохранившееся в тайне, вероятно, еще более побудило некоторых панов принять сторону Чаплинского в его споре с Хмельницким за владение Суботовым. Чаплинский, по-видимому, сумел выставить последнего человеком опасным для поляков и что-то против них замышляющим. Неудивительно поэтому, что коронный гетман Потоцкий и хорунжий Конецпольский приказали Чигиринскому полковнику Кречовскому взять Хмельницкого под стражу. Приязненный сему последнему, полковник упросил потом дать ему некоторую свободу за своей порукой. Богдан ясно видел, что означенные паны не оставят его в покое, пока не доконают; а потому, воспользовавшись этой свободой, решился на отчаянный шаг: уйти в Запорожье и оттуда поднять новое восстание. Чтобы не явиться к запорожцам с пустыми руками, он, прежде нежели покинуть свое гнездо, с помощью хитрости завладел некоторыми королевскими грамотами или привилеями (в том числе грамотой о построении лодок для черноморского похода), хранившимися у черкасского полковника Барабаша. Рассказывают, будто на праздник святого Николы, 6 декабря 1647 года, Богдан зазвал к себе в Чигирин названного сейчас приятеля и кума своего, напоил его и уложил спать; у сонного взял шапку и хустку или платок (по другой версии, ключ от скрыни) и послал гонца в Черкасск к жене полковника с приказанием от имени мужа достать означенные привилеи и вручить посланному. Поутру, прежде нежели Барабаш проснулся, грамоты были уже в руках Богдана. Затем, не теряя времени, он с сыном Тимофеем, с некоторым числом преданных ему реестровых казаков и с несколькими челядинцами поскакал прямо в Запорожье.

Сделав около 200 верст по степным путям, Богдан пристал сначала на острове Буцке или Томаковке. Находившиеся здесь казаки принадлежали к тем, которые несколько лет назад под начальством атамана Линчая возмутились против Барабаша и прочей реестровой старшины за ее излишнее себялюбие и угодливость полякам. В усмирении этого мятежа принимал участие и Хмельницкий. Линчаевцы хотя и не отказали ему в гостеприимстве, но отнеслись к нему подозрительно. Кроме того, на Томаковке стояла залога, или очередная стража от реестрового Корсунского полка. Поэтому Богдан вскоре удалился в самую Сечь, которая тогда расположена была несколько ниже по Днепру на мысу или так называемом Никитином Роге. По обычаю, в зимнее время в Сечи для ее охраны оставалось небольшое число запорожцев, с кошевым атаманом и старшиной, а прочие разошлись по своим степным хуторам и зимовникам. Осторожный, предусмотрительный Богдан не спешил объявлять сечевикам о цели своего прибытия, а ограничился пока таинственными совещаниями с кошевым и старшиной, постепенно посвящая их в свои планы и приобретая их сочувствие.

Бегство Богдана, конечно, не могло не вызвать некоторой тревоги на его родине среди польско-казацкого начальства. Но он искусно постарался, насколько возможно рассеять его опасения и отклонить до поры до времени принятие каких-либо энергических мер. С сей целью, опытный в письменном деле, Богдан отправил целый ряд посланий или «листов» к разным лицам с объяснением своего поведения и своих намерений, а именно к полковнику Барабашу, польскому комиссару Шембергу, коронному гетману Потоцкому и Чигиринскому старосте хорунжему Конецпольскому. В этих листах он с особой горечью останавливается на обидах и грабежах Чаплинского, заставившего его искать спасения в бегстве; причем свои личные обиды связывает с общими притеснениями украинскому народу и православию, с нарушением их прав и вольностей, утвержденных королевскими привилеями. В заключение своих листов он уведомляет