Рискованная игра Сталина: в поисках союзников против Гитлера, 1930-1936 гг. - Майкл Джабара Карлей Страница 14

Германия была единственной страной, с которой у СССР были приемлемые отношения, утверждал уже не первый раз Литвинов. Италия была ненадежна, а если консерваторы вернутся к власти в Великобритании, то уже не будет никакой надежды на сближение с Лондоном. Единственное, что было у СССР, — это Германия, и терять ее без гарантированной выгоды в другом месте было немыслимо. Дискуссии, наверно, шли очень жаркие. По словам Кагановича, Литвинов сказал: «Я лучше знаю, а ты здесь ничего не знаешь». С учетом отсутствия Сталина это было вполне возможно и объясняло, почему Каганович обвинил Литвинова в «нарциссизме». 20 сентября 1931 года на заседании Политбюро под давлением Сталина отвергло аргументы Литвинова и велело НКИД выдвинуть предложения по заключению пакта о ненападении с Польшей. В своем докладе Сталину Каганович подчеркнул (в этот раз без грубых комментариев), что Литвинов стоит на своем[59].

Переговоры в Париже

Осенью 1931 года Политбюро дважды обсуждало польский вопрос. После долгих совещаний и дипломатических движений Франции в Москве начались переговоры с польским послом Патеком на тему пакта о ненападении[60]. Как и предсказывал Литвинов, время шло, а результата не было. Франко-советские переговоры тоже ни к чему не привели и были приостановлены в октябре 1931 года, хотя в этом не было вины НКИД или наркома. Прогресс был невозможен из-за политического несогласия и нестабильности во Франции. Ситуация изменилась весной 1932 года в связи с новыми парламентскими выборами. Советские дипломаты решили, что теперь пришло подходящее время для попытки улучшить отношения. К сожалению, Кабинету министров Франции не хватило мужества. Об этом советской стороне рассказал чиновник французского МИД. По его словам, министр, ответственный за торговые переговоры, испугался постоянных нападок правых.

Довгалевский объяснил, что министр торговли оказался между двух огней: между теми, кто выступал за торговлю с СССР, и теми, кто был против. Он очень переживал из-за нападок прессы, главным образом, потому что не хотел, чтобы журналисты начали копаться в его прошлом[61]. Так часто было во Франции в межвоенные годы. Постоянно разгорались скандалы, от которых простые люди получали извращенное удовольствие: им нравилось, как сбивали спесь с больших шишек.

На этом советские проблемы во Франции не заканчивались. Правительства менялись с головокружительной скоростью. На тот момент председателем Совета министров был бывший социалист Лаваль. Он напомнил Довгалевскому о том, как он не любит Коминтерн и о том, как Коминтерн поддерживает Французскую коммунистическую партию. «Москва тогда и сейчас финансировала революции и забастовки», — прокомментировал Лаваль. Довгалевский возразил, отметив, что его правительство не имеет ничего общего с Коминтерном. «К сожалению, — ответил Лаваль, — эта граница, которую вы нарисовали, не такая уж и четкая».

Это была старая жалоба, и Литвинов ранее уже объяснил Довгалевскому, как на нее реагировать.

«Мы, конечно, решительно отрицаем какую бы то ни было финансовую связь между правительством и иностранными компартиями, но нельзя все-таки отрицать факта получения компартиями денег из Москвы. Мы всегда дело разъясняем таким образом, что компартии платят определенное отчисление Коминтерну, а т[ак] к[ак] ВКП является самой многочисленной партией, то ее отчисления, конечно, составляют существенную часть Коминтерновского фонда, который распределяется между другими партиями. Таким образом, мы отнюдь не отрицаем, что Коминтерн из Москвы посылает деньги Французской компартии, но настаиваем на том, что эти деньги не идут от правительства или от правительственных органов или через посредство этих органов. Вы не могли полностью отрицать получение компартией денег из Москвы уже потому, что Вы этого не можете знать»[62].

Это было лицемерием, и понятно, почему Лаваль был прав. Но Литвинов не мог закрыть Коминтерн, так же как не мог контролировать риторику большевиков в Москве, хотя пытался. Нарком надеялся, что его западные собеседники прислушаются к тому, что он и его послы говорят в личных беседах, и не примут во внимание то, что большевистские «ораторы» высказывают публично. Но для Запада это было сложно.

НКИД хотел надавить на Францию и заставить ее подписать франко-советский пакт о ненападении, но не знал, как это сделать. Литвинов пытался использовать Андре Тардьё, который в период с ноября 1929 года по май 1932 года делил пост председателя Совета министров с Лавалем. Тардьё был традиционным французским правым националистом. Он враждебно относился к Германии и к СССР. В марте 1932 года Литвинов пожаловался ему, что прошло уже девять месяцев, а французское правительство до сих пор отказывается подписывать пакт. Тардьё пожал плечами и пошутил на тему задержки. Тогда Литвинов пожаловался на отсутствие прогресса в торговых переговорах, но Тардьё не понимал, почему Франция должна торговать с СССР и помогать ему (по словам советской прессы) добиться «превосходства над капиталистическим миром». Тардьё перечислил жалобы французов на советское правительство: Рапалльский договор с Германией, неоплаченные долги, деятельность Коминтерна во французских колониях, французская коммунистическая партия. Тогда в ответ Литвинов перечислил жалобы СССР: злобная «буржуазная» пресса и вражеская деятельность белых эмигрантов во Франции. Что касается Коминтерна, Литвинов ответил в том же духе, в каком он предлагал отвечать Довгалевскому, только частично убрав из своей речи ложь, так как Тардьё никогда бы на нее не купился.

Но что важнее, Литвинов изложил ключевой аргумент за улучшение отношений. Простой политический прагматизм: у правительства СССР нет крупных конфликтов с Францией. «Мы ищем сотрудничества с другими странами и берем это сотрудничество, где его находим. Мы свободны от всяких национальных предрассудков и хотели бы иметь дружественные отношения с Францией, и не наша вина, если этого до сих пор не было», — писал Литвинов. В период действия Рапалльского договора и длительное время после «мы были одиноки и изолированы, и мы были бы идиотами, если бы отказались от сотрудничества, на которое соглашалась тогда одна только Германия. Любое правительство на нашем месте поступало бы точно так же». Хотя у СССР и Франции были разные политические системы, они все равно могли бы торговать на взаимовыгодных условиях. Тардьё вел себя очень дружелюбно, писал Литвинов, и сказал, что все обдумает[63]. Наверняка он так и сделал, но его размышления не принесли пользы, так как в мае 1932 года правительство снова поменялось.

Весной 1932 года после выборов в парламент французское правительство слегка сдвинулось