Магический мир. Введение в историю магического мышления - Эрнесто де Мартино Страница 12

антиметафизическая установка привела […] Де Мартино к такому выводу, который, если посмотреть на его исходные принципы, от него едва ли можно было ожидать. Речь идет о декларируемой им невозможности интерпретировать магизм «в спекулятивных категориях, господствующих ныне в исторических исследованиях». […] Магизм, как историческая эпоха, рассматривалась Де Мартино как находящаяся за пределами исторической, человеческой логики позднейших времен. Магизм не был призван решать проблемы искусства, логики, философии, права, политики, экономики, этики и тому подобное. Напротив, он имел дело с проблемой, предшествующей вышеперечисленному: с проблемой «укоренения присутствия в мире», придания начального импульса истории цивилизации […] посредством полагания в бытие трансцендентального единства «я»[65].

Понимание инаковости магизма затрагивает также план языка, который должен каким-то образом учитывать эту инаковость и уже не может ограничиваться рамками традиционного исторического сознания. Изобретение лингвистических средств с широкой областью приложения, в которых можно различить влияние эссенциалистской понятийности, сопровождается разработкой новаторского концептуального аппарата. Оба эти процесса были инициированы стремлением высветить культурную специфику магического мира и реконструировать во всей полноте его сложность.

Де Мартино – не догматический мыслитель, а не знающий покоя интеллектуал, осознающий все новаторство своих исследований, готовый ставить под вопрос собственные выводы, без устали совершенствуя их и теоретически углубляя. Основной предмет его размышлений – сложные взаимоотношения между этнографическим историзмом и философией духа. Первая глава «Смерти и ритуального плача» соединяет в себе результаты тернистого пути критики и самокритики, начавшегося после публикации в 1948 г. монографии под влиянием критического отзыва Кроче. Де Мартино признает двусмысленность, заключенную в понятии присутствия, которое можно истолковать как «докатегориальное единство личности». В то же время, он продолжает защищать состоятельность основополагающего тезиса «Магического мира» о риске утраты присутствия, понимаемом как утрата самой возможности удержаться в границах культурного процесса, продолжить его дальше и усилить энергией выбора и действия[66].

Стремление Де Мартино проблематизировать собственный концептуальный аппарат не всегда оценивалось по достоинству, взвешенно, как выражение «ищущего мышления», больше заинтересованного в том, чтобы сомневаться в собственных достижениях, выявлять свои недостатки и достоинства, чем в том, чтобы защищать свою несомненную истинность. Эта установка, свойственная тому, кто вступает на неизведанную или плохо разведанную территорию, аналогична принципу «пробовать снова и снова»[67]. Он отказывается от того, чтобы в склонности к самокритике, даже весьма суровой, видеть готовность отказаться от наиболее революционных тезисов «Магического мира», дальше всего отстоящих от принципов философии Кроче, вызванную особым почтением к интеллектуальному авторитету «Учителя». Отсюда распространенная формула «возвращения к Кроче», подразумевающая отступление Де Мартино с наиболее передовых теоретических позиций. В этом отношении образцовыми представляются нам критические замечания Ч. Казеса, вызванные предубежденностью его против Кроче и сформулированные под влиянием исследований Ренато Сольми, которые заставили его недооценить монографии, последовавшие за «Магическим миром»[68]. Нам, напротив, кажутся обоснованными соображения Галассо, который так определил смысл неизменной предрасположенности Де Мартино к интроспекции и саморефлексии:

Не существует, можно сказать, ни одного элемента в его творчестве, который на следующем этапе не подвергся бы анализу и реконструкции […]. С этой точки зрения не будет большим насилием над реальностью утверждать, что весь корпус трудов Де Мартино представляет собой не более и не менее чем историю души. И если кто-нибудь увидит в этом ограниченность этого исследователя, ему следовало бы возразить, что речь идет об истории души, которая всегда стремилась к максимально полному совпадению с окружающим миром и с историческим моментом, и потому он постоянно отвергал соблазны эксклюзивизма и обособленности[69].

Сильную сторону очерка Чезаре Казеса, «Введение в Де Мартино», можно видеть в том, что он высветил тайную связь, выраженную в форме намека, но имеющую глубокие основания, между тезисами, сформулированными в «Магическом мире», и временем появления этого произведения, трагическим временем финального периода Второй мировой войны. В этой книге, написанной, вероятно, между 1944 и 1945 гг., не заметно явных следов военных событий, которые, однако, очень близко коснулись автора и в которых он лично принимал участие, как мы увидим в дальнейшем. И все же в здесь различимо эхо того драматического периода: заслуга Казеса заключалась в том, что он прочел между строк у Де Мартино

ощущение глубокой причастности, интенсивности экзистенциальных переживаний, которое пронизывает описание кризиса и спасения присутствия и в котором нет совершенно ничего идеалистического (самое большее, оно имеет определенное сходство с экзистенциализмом, но без метафизического измерения, свойственного этому философскому направлению)[70].

Отсутствие эксплицитных отсылок к актуальной исторической ситуации, к «пафосу современности», не означает, что Де Мартино не чувствует и не переживает трагедию настоящего момента: «скорее это означает, что осознание ее достигло такой остроты, что затронуло в нем подлинно экзистенциальные струны, которые […] требуют деликатности и молчания»[71].

На этих предпосылках основана интерпретация, предложенная Казесом:

Происходит своего рода перенос: не находящее выхода эмоциональное давление проецируется на внешний объект, неустойчивость и нестабильность превращаются в экзистенциальные константы магического мира. Соответственно, кризис, переживаемый в настоящем, предстает как повторение, возвращение ситуации магической эпохи […]. Этот перенос происходит таким образом, что «Магический мир» в определенном смысле оказывается «спасением присутствия» западного мира. Нет сомнений, что цель книги – в том, чтобы объявить: внимание, западная цивилизация не единственная в своем роде, «олицетворение Духа» само не знает того мира, из которого оно произошло и в который всегда может опять погрузиться. В гражданском сознании итальянцев, травмированном опытом фашизма и Второй мировой войны, разворачивается процесс самокритики, подобный тому, который, после Первой мировой войны, в атмосфере развернувшегося уже на полную мощь капитализма, породил «По ту сторону принципа удовольствия» Фрейда и «Теорию романа» Лукача и побудил Валери объявить, что цивилизации смертны, подобно нам самим. Именно это обстоятельство определяет статус книги[72].

Динамика переноса разворачивается в двух направлениях: проекция современного кризиса Запада на магическое прошлое имеет своим коррелятом воскрешение магического риска утраты себя в лоне самой западной цивилизации, в исторический момент, решающий для судьбы этой последней. Де Мартино пережил трагедию войны не только как вовлеченный свидетель, но и как участник, в личном качестве вовлеченный, на различных ролях, в борьбу за освобождение от нацизма и фашизма: это расширяет сферу действия переноса за счет установления связи, сопрягающей в единое целое макроисторию и личную биографию. Чтобы в деталях разобраться в роли, которую сыграл Де Мартино в период 1943–1945 гг. в истории сопротивления в Романье, мы можем опереться на обширную документацию, собранную, упорядоченную и исследованную Рикардо Чаволелла в недавно опубликованной им ценной монографии[73].

В этом месте необходимо сделать отступление, чтобы