Измена. Вторая семья моего мужа - Каролина Шевцова Страница 6

Я обхожу его койку. С другой стороны, возле правого виска некрасивая рана с гноем и бурыми от крови краями.

— Ты на это не смотри, это самая ерунда, — кивает Настя.

— Ему сейчас больно? — поднимаю на подругу глаза, та качает головой в ответ. — Жаль. Я бы хотела, чтобы было больно.

Филипп выглядит до омерзения правильно. Если не смотреть на стены и синяки, то можно подумать, что он лежит в нашей спальне. Вот-вот прозвенит будильник и он проснется.

В пижаме, чистый, без обручального кольца, которое Белый всегда снимал перед сном.

Я смотрю на его руки, на пальцы с крупными узлами суставов, на ногти с коричневой корочкой под ними. Конечно, санитары не делали Филу маникюр, и я испытываю злорадное удовольствие, когда думаю, какое бы у него было лицо, покажи ему этот ужас.

Мы живем в очень, очень странном мире, к правилам которого все еще трудно привыкнуть.

Грязь под ногтями — немыслимо.

Заниматься сексом с девочкой в два раза младше себя — хорошо и правильно.

Что ж, Филипп снял свое кольцо, пускай и не сам. Мне тоже больше не нужно его носить.

Я легко стаскиваю с пальца обручалку его мамы. Это было обязательным условием мужа перед свадьбой. Семейные кольца как символ счастливой совместной жизни — его родители очень любили друг друга. Я была уверена, что и мы сможем пронести такую любовь сквозь годы.

Получается, не смогли.

Немного пафосно, но не могу отказать себе от этого и бросаю короткое:

— Прощай.

Это все, что я могу сейчас сказать своему мужу.

Глава 5

Домой я вернулась одна. На том же поезде, что и приехала. Правда вместо эконома меня посадили в бизнес — вот что значит доверить покупку билетов кавказскому мужчине. На прощание Тимур все-таки всучил мне баллон томатного сока, а Настя бережно упаковала бутерброды, яблочки и книгу, чтобы почитать пути.

Я откладываю в сторону какой-то бестселлер от популярного психолога и тянусь к телефону мужа. Это чтиво занимает меня больше книги по саморазвитию.

Вообще брать чужие вещи для меня табу. Я не проверяла почту мужа, не отслеживала его по геолокации и не контролировала, кому и что он пишет. Короче, была полной дурой.

Потому что все самое тайное оказалось на поверхности, никто даже не думал что-то прятать. И благодаря собственной наивности я наслаждаюсь этим романом не по частям, в нервном ожидании новой проды, а целиком.

От А до Я.

Где А — Анна, пожалуйста, подойдите на кафедру, чтобы никто не отвлекал нас.

А Я — Я люблю Вас, Филипп Львович, так сильно люблю, что иногда плачу, не в силах осознать это чувство.

И в промежутке целая тысяча сообщений, признаний, стихов.

На моменте, где Фил стал называть свою помощницу «милая девочка» я брезгливо убираю телефон в сумку. Мерзость! Одна только мерзость!

Нюра и есть девочка, по возрасту и тем более жизненному опыту. Что она видела в своем селе кроме пастбища коров и чтения книг? Глупый ребенок, которого купили на историю о великой любви и декламацию сонет Шекспира на языке оригинала. Откуда я это знаю?

Так меня купили так же.

Филипп был моим преподавателем, и я помню, как однокурсницы шептались, какой он неземной, будто инопланетянин и когда это самое существа с Марса предложило прийти на кафедру пораньше, чтобы никто не отвлекал нас от работы, я поплыла. Во мне увидели личность. Мною заинтересовались. Общие темы для разговоров, задумчивый туманный взгляд не на меня, а сквозь, интеллигентная семья, до которой мне никогда не дотянуться и которая очень тепло приняла Римму Фука, молодую девушку немного за двадцать. Последней каплей стал Шекспир.

Но тогда все было иначе. Филипп не был женат, у нас была не такая чудовищная разница в возрасте и отношения наши начались красиво, с первого свидания и букета тюльпанов.

А сейчас, я будто смотрю пересказ нашей истории в озвучке Гоблина. И все здесь уродливо и неправильно.

Стихи, которые писал Филипп Нюре, удивительно бездарные. Редактор во мне пыхтит от возмущения и пару раз рука сама тянется переписать их, чтобы наполнить этот пафос жизнью. Ну не говорят так, когда любят!

А еще их было много. Мой муж изрыгал из себя поэзию с завидной периодичностью, а Аня так же часто осыпала его комплиментами, не видя странного вокруг.

Если мужчина посвятил вам стих, то он вас любит. Если же мужчина посвятил вам триста стихов, то он любит сочинять стихи. Так и с моим мужем. Тысяча витиеватых фраз, красивые метафоры и сравнения не могли скрыть гадостность этих отношений.

И главное, ну если тебя пробрало так, что сидишь ночами и ищешь рифму к слову «нежность», то будь мужиком, приди и скажи мне все честно! Отпущу и напеку пирожков в дорогу!

Но нет же! Нам такое не подходит! Нам надо, чтоб адреналин шарашил, чтоб жена оставалась дурой, чтобы весь мир видел в тебе благородного непризнанного гения! И поэтому встречаемся на кафедре, трахаемся в машине, разговариваем украдкой, когда я сплю или принимаю душ.

Как же мерзко!

От злости я до хруста сжимаю сумку, в которой лежит баллон с соком. Банка большая, литра на три, ручки сумки тянут к земле, отчего я непроизвольно пригибаюсь ниже. Случайно смотрю на себя в витрину и вместо красивой женщины вижу какую-то старушку. Сгорбленную, с грязной головой и котомкой в руках.

Ну, нет! Не дождетесь!

Плечи непроизвольно выгибаются назад, а подбородок взлетает к небу. Спина ровная, как рельса и походка от бедра! И пусть мне тяжело, пусть я устала и не знаю, как жить дальше, им меня не сломить! Никто из них не сможет меня обидеть!

Именно в таком воинственном настроении я поднимаюсь на свой этаж, чтобы через секунду наткнуться на Нюру Кузнецову. Она сидит на полу, и, положив голову на большую клетчатую сумку, сладко спит.

Наверное, это жестоко, но не припомню, чтобы всякие конвенции заботились о правах спящих. Особенно о правах спящих беременных любовниц.

Поэтому без зазрения совести проворачиваю ключ и открываю дверь до тех пор, пока та не упирается в бедро прикорнувшей Нюры. Тогда я дергаю еще сильнее, чтобы можно было войти в образовавшуюся щель. Нюра вскрикивает от неожиданности и боли.

Слышу за спиной копошение, понимаю, что Кузнецова проснулась, но не оборачиваюсь —