Ночь беззакония - Дилейни Фостер Страница 21

— Значит, из-за того, что я не пошел сидеть в комнате, полной людей, делающих вид, что им не наплевать на девушку, которую они даже не знают, я веду себя странно? — Он опрокинул бутылку, сделав длинный глоток.

— Дело не в этих людях, Линкольн. Мемориал был для Лирики.

Он насмехался.

— Как думаешь, ты можешь хотя бы на минуту притвориться, что заботишься о ком-то, кроме себя?

Он протянул бутылку так, чтобы черная этикетка была обращена ко мне. — Я забочусь о Джонни.

— Виновата. Я забыла, что в наши дни ты носишь свое сердце в бутылке, — сказала я, поворачиваясь и уходя.

— Ты ни черта не знаешь о моем сердце, — крикнул он мне вслед.

Да, я знаю, что у тебя его нет.

Линкольну нужна была помощь, но у меня не было сил дать ее ему прямо сейчас.

Я открыла дверь в свою комнату, и воспоминания всей жизни тут же набросились на меня, как рой пчел, жалящих сердце. Я видела Лирику и меня, сидящих на полу, прислонившихся к кровати, когда мы делали себе педикюр, использующих щетки в качестве микрофонов, когда мы пели песни Тейлор Свифт о расставании во всю силу наших легких, и лежащих на животе на моей кровати, плачущих над фильмами Николаса Спаркса. Она была здесь. Она была везде.

Нет. Она не была. Она была в холодной, твердой земле, и я никогда больше не увижу ее за пределами этих воспоминаний.

Я зажмурила глаза, как будто это могло как-то запереть видения внутри. Может быть, если закрою их достаточно плотно, мои воспоминания не просочатся наружу и я никогда не потеряю ее из виду.

— Обещаю, я никогда не позволю им забыть тебя, — сказала я в воздух. — Я обещаю, что никогда не забуду тебя.

Это было слишком сильно, слишком удушающе. Я не хотела быть здесь.

Переодевшись в одну из маек Лирики, которые она оставила у меня дома, и леггинсы, я отправилась в единственное место, где, как знала, я могла быть свободной.

***

В студии был выключен свет. Я знала, что так и будет. Никто, кроме меня, не приходил сюда после работы, хотя студия располагалась в угловом здании на оживленной улице Нью-Йорка.

Мои родители арендовали это помещение, чтобы я занималась балетом с частным преподавателем, каким-то всемирно известным танцором из России. Я ценила их усилия, но это заставляло меня чувствовать себя изолированной и одинокой, поэтому несколько лет назад попросила их пригласить других инструкторов и открыть студию для публики. Они согласились, но только при условии, что я также соглашусь начать посещать занятия в SAB, Школе американского балета. Танцы были моим спасательным кругом, и я хотела, чтобы они стал спасательным кругом и для других людей, поэтому согласилась. Я не использовала книги или фильмы, чтобы убежать от себя, как это делало большинство людей. Я использовала музыку.

Какое-то время я стояла в темноте и ждала, пока мои мысли успокоятся.

— Мне жаль, что не спасла тебя. — Наконец-то я произнесла вслух слова, которые держала в сердце несколько дней. — Хотела бы вернуть все назад, хотела бы я вернуть тебя.

Лучше бы я никогда не уезжала с ним. Несмотря на то, что расставание с ним помогло мне почувствовать то, на что я никогда не знала, что способна. Такие вещи, как уверенность, сила и страсть. То, что не знала, смогу ли я почувствовать снова. Но я не была настолько эгоистичной, чтобы оплакивать потерю чего-то настолько незначительного, когда была поглощена оплакиванием потери чего-то гораздо большего.

Слезы наполнили мои глаза, но я смахнула их, сделала глубокий вдох, затем щелкнула выключателем, и все вокруг осветилось. В большой открытой комнате было светло и просторно. Стены были белыми, а полы — нежно-серыми. Тяжелые шторы из синего бархата закрывали окна от пола до потолка и отделяли студию от оживленной улицы на другой стороне. Темнота ткани соответствовала моему настроению.

Я нажала кнопку Play на пульте звуковой системы, и комната мгновенно наполнилась отголосками знойного голоса, звучащего над звуком клавиш фортепиано. Я сняла теннисные туфли и собрала волосы в пучок, закрыла глаза и увидела улыбку Лирики.

Музыка играла.

Мужчина продолжал петь свою торжественную мелодию.

И я начала двигаться.

Я начала медленно, позволяя напряжению нарастать, а затем ослабевать в рассчитанных, плавных движениях. Мои руки грациозно рассекали воздух в идеальном ритме с ногами, мое тело двигалось по полу — растягиваясь, вытягиваясь, раскачиваясь в такт музыке. Затем я начала поворачиваться.

И поворачиваться.

Мое сердце билось быстрее. Вся тяжесть последних дней с каждым моим движением снималась с моих плеч. Песня дошла до своей кульминации. Музыка становилась громче.

Я продолжала поворачиваться.

Быстрее.

Более обдуманно.

Кровь прилила к кончикам пальцев рук и ног, но я отказывалась останавливаться. Музыка стихла, и танец стал больше похож на дыхание, которое делала, чем на движения моего тела. Я была измотана, но не останавливалась до самой последней ноты.

Песня закончилась, и я упала на колени. Слезы застилали мне глаза, пока пыталась выровнять дыхание. Я посмотрела на зеркальную стену перед собой. Мои глаза были красными. Мое лицо было в пятнах. На ногах были волдыри, и я задыхалась. Но я чувствовала себя свободной. Впервые за несколько дней я посмотрела в зеркало, и, хотя, возможно, выглядела не лучшим образом, я узнала человека, который смотрел на меня.

Это было оно. Это была моя терапия. Вся моя печаль, весь мой гнев и вся моя боль улетучились, как только зазвучала музыка. Это была я.

Моя жизнь была потрясена, перестроена и перевернута с ног на голову всего за несколько дней. Но, возможно, в этом и был смысл. Возможно, то, что нас вывернули наизнанку, — это единственный способ увидеть, кем мы всегда должны были быть.

Сейчас, глядя в зеркало, я увидела себя. Может быть, я сломлена. Я могу быть поврежденной, но я была сильной.

ГЛАВА 10

Татум

Я понятия не имела, что искала, когда вернулась на кладбище Грин-Вуд. В свете дня статуи больше походили на сломанных ангелов, чем на притаившихся существ. На деревьях пели птицы, а по дорожкам вокруг озер гуляли люди. Часовня, хотя и оставалась готической, была менее пугающей.