Сюзан Фрейзер - Дежавю Страница 14

— Но все было кончено, Энни. Мы больше не встречались с ней как любовники, — любит повторять Марк.

Тогда почему же она стояла в его гостиной в одной лишь футболке, неприлично обтягивающей грудь?..

Я не узнала правды о моем отце, пока мне не исполнилось девятнадцать. К тому моменту мама и я уже давно не разговаривали. Мы постоянно конфликтовали, пока я училась в средней школе. Мы сталкивались и задевали друг друга, как водители на ярмарочной стоянке, пока однажды, когда мне уже исполнилось восемнадцать и я перешла в старшие классы, мы вообще перестали разговаривать. Ее постоянный вид великомученицы, стойко переносящей превратности судьбы, стал для меня ярмом на шее. Придя с экзамена по древней истории, который был моим последним экзаменом в школе, я собрала вещи и ушла, ушла навсегда.

Я застегнула молнию на сумке, хлопнула за собой дверью и сразу почувствовала, что маме стало легче.

Только бабушка сказала мне: «Твоя мать не всегда была такой, Энни».

Красивый мужчина с фотографии и моя мать поругались однажды вечером. Мама пробыла все утро в городе, совершив поход по магазинам. День был жарким и солнечным, наступило время обеда, и поэтому она решила купить себе мороженого, что продают из фургончиков «Мистера Уиппи», один из которых стоял на углу улиц Питт и Маркет-стрит. Вокруг бурлил город, а мама, жмурясь в лучах солнца, чувствовала себя счастливой и беззаботной. Мама была влюблена. Ей исполнился всего двадцать один год — она была молода и только недавно вышла замуж.

Когда мама заметила моего отца, сидящего у окна в кафе на противоположной стороне улицы, она улыбнулась. Она совсем не ожидала увидеть его здесь. Это был приятный сюрприз. Все утро она думала только о нем.

Но как только мама направилась к нему через улицу, махая мороженым, она увидела, что напротив него за столиком сидит молодая девушка и ее колени прикасаются к его ногам.

Вечером того же дня, когда мой отец вернулся с работы, мама велела ему уходить — просто собрать вещи и убираться вон. Отец клялся и божился, твердя: «Это совсем не то, что ты думаешь!» Но моя мать ничего не желала слушать. Она не хотела слышать его оправданий.

И отец ушел, даже не собрав вещи. Он вернется, думала моя мать. Он вернется, чтобы попросить прощения. Но отец так никогда и не вернулся.

Когда к матери пришла полиция, чтобы известить ее об аварии, она упала в обморок прямо на пороге. Тогда все испугались, что она потеряет ребенка. Но, конечно же, все обошлось. Я родилась через три месяца.

Тем не менее она потеряла что-то другое. Бабушка сказала, что она винит себя в смерти моего отца. Если бы тогда она не накричала на него, не приказала ему уходить, то он не уехал бы на машине, ничего не видя от бессильной ярости. И не поехал бы на красный свет.

Таким образом, вина моей матери превратила этого красивого мужчину с фотографии в героя.

— Но он же обманывал ее, бабушка!

Моя бабушка лишь улыбнулась и кивнула.

— Энни, со временем, дорогая, ты все поймешь.

Мои ноги едва касались ступенек, когда я летела вниз по лестнице. Добежав до предпоследнего пролета первого этажа, я остановилась, чтобы вытащить из карманов и надеть свои жесткие и неудобные туфли. Я слышала, как за мной по лестнице эхом неслись его слова:

— Энни, attendez! Подожди!

Но именно это я и делала. Я ждала. Я ждала все пятнадцать лет, чтобы узнать это! Я посмотрела наверх, туда, где над перилами лестницы мелькало лицо Марка. Мужчина, которого я любила, сейчас стоял на верхнем этаже этого старого дома. Сегодня, в этот сумасшедший день, весь мир перевернулся с ног на голову. Где-то на средних этажах со скрипом отворилась входная дверь. Похоже, мы устроили настоящую сцену.

— S'il te plaît, Энни! Это не то, что ты думаешь!

Мое сердце замерло. Я уже слышала эти слова в бабушкином рассказе про моего отца… Это были его слова!

Я схватилась за перила. Я хотела уйти прочь от этого безумия, подальше из этого мира, в котором больше не было никакого смысла. Но мои колени подогнулись. Я услышала, как женщина кричит: «Нет! Я не хочу выслушивать твои оправдания!» Это был низкий, злобный, до ужаса знакомый голос.

На площадке первого этажа, прямо за моей спиной скрипнула еще одна дверь и какой-то старикашка зашипел на меня:

— Не ho la! Shhtt! (Эй, тише там!)

Тогда я поняла, что этот страшный крик, полный боли и злобы, вырвался из моей груди. Марк все еще звал меня:

— Энни, attendez! Я спускаюсь.

Я посмотрела наверх. Но его лицо исчезло. И тогда я услышала ее голос:

— Marc, qu'est-ce qui se passe? (Марк, что происходит?) C'est qui, cette femme? Кто эта женщина?

Я слышала тон ее голоса. Милое щебетание превратилось в карканье вороны, надрывное и злобное. Она явно не была «бывшей»! Но именно от ответа Марка мне сделалось нехорошо. Резкая боль в районе желудка согнула меня пополам, и я села прямо на ступени лестницы. Меня интересовал один вопрос: смогла ли бы я устоять, будь я на улице. Марк что-то несвязно проговорил. Его слова были похожи на тихую песенку. Я не слышала, что именно он сказал ей, но все дело было в том, как он с ней разговаривал. Марк пытался успокоить ее, с нежностью бормоча, чтобы успокоить ворону.

Теперь я стала «бывшей».

Если бы я могла вдохнуть свежего воздуха, если бы могла пройти последний лестничный пролет, со мной все было бы в порядке.

Я спустилась в метро на станции «Симплон» — она располагается практически рядом с его домом и, совершенно машинально, даже после стольких лет, пересела на линию «Порт-д'Орлеан». Эта линия, говорила я тогда, моя линия жизни. Я всегда пересаживалась на нее, когда ехала на работу или собиралась заскочить домой, чтобы взять кое-что из одежды. Мы также переходили на нее с Марком, когда ехали вместе в центр, в ресторан, или в кино, или просто погулять.

Но сейчас мне пришлось выходить на «Реомюр Севастополь» [12], чтобы пересесть на линию «Порт-де-Баньоле». Все это было очень давно, но я все еще помнила обратную дорогу на мою старую квартиру, и мне не нужно было останавливаться и смотреть на схему метро. Я брела по лабиринтам тоннелей, ведущих к моей платформе. В нос бил тошнотворный запах мочи и плесени, поднимая из глубины моей души неприятное чувство боязни замкнутого пространства, как это было когда-то. Пока я стояла на людной платформе, наблюдая, как какой-то бродяга кричит на всех нас, что мы мешаем ему спать, мне вдруг пришла в голову ужасная мысль. Я могу больше никогда не увидеть Чарли.

Когда стоишь в парижском метро на платформе, полной людей, и плачешь во весь голос, когда не можешь сдержать слез и даже найти в сумочке бумажной салфетки, чтобы вытереть глаза или высморкаться, никто из окружающих даже не взглянет в твою сторону. Ты для них просто еще одна ненормальная.