Русский любовник - Леруа Жиль Страница 10

* Красивый вид, действительно великолепный! (англ.)

Володя поднял на меня свой обескураженный взор, его губы, растрескавшиеся от спиртного, дрожали. Он пристально вглядывался в меня, пытаясь прозреть нечто важное в темной бездне моего зрачка. Я произнес сиплым, пропитым голосом, даже не сразу поняв, что он принадлежит мне, грубым голосом, к которому прибегают, чтобы утаить какую-то гнусность, но не только от других, а которую спокон века привык скрывать и от самого себя: «Что стряслось? Что-то не ладится?»

Я только теперь заметил, что на кончиках его глаз набухли две крупные слезинки. Лелею их большим пальцем, размазываю по его вискам, не торопясь, со всей доступной мне силой чувства. Володя не протестует, безвольно сомкнув веки.

Володя, прости, что моя любовь приносит несчастье. Ты же знаешь: она приносит несчастье, потому что я имел несчастье тебя полюбить. Ты это понимаешь — ты все понимаешь.

Студентка вскинула свой зеленоокий взгляд, пристальный, тревожный. Она хмурилась, посылая знак, смысл которого я сначала не понял. Ее глаза бегали, словно призывая взглянуть куда-то в направлении невидимой мне спинки кресла, повыше наших голов. Наконец обернувшись, я обнаружил бдящую угрозу, погруженный в полутень, Юра беспардонно на нас глазел, скрестив руки. Он наслаждался спектаклем, обнаружив сыщицкую жилку.

«Он загрустил, а я не знаю чем помочь. Он плачет, а у меня чувство, что я потерял его».

Сирена на секунду потеряла дар речи, ошеломленная прямотой высказывания, а также моим идиотизмом. Тогда и я послал ей знак: Юра не сечет английский.

«Бывает, — произнесла девушка, — что счастливые люди этого стыдятся до слез. Вас, парней, счастье делает похожим на демобилизованных солдат. Чувствуете себя безоружными, беспомощными, бесполезными. Он плачет от собственного бессилия».

Случается ли Юре когда-нибудь плакать? Слишком самолюбивый, чтобы выслеживать нас тайком, он не скрывал злорадной улыбки, змеившейся на его губах. Уж своего он не упустит.

Так и не открыв глаз, Володя откинул голову на спинку кресла. Он попытался затылком нащупать подушку, в результате пристроившись у меня под мышкой. Он улыбался во сне, выпятив губы, образовавшие два полумесяца, словно испытывал блаженство. (Когда-нибудь, может быть, через час, пусть через два или три, но рано или поздно я доберусь до его рта, чтобы упиться его слюной; я слижу ее, вгрызусь наконец в их алую мякоть, как в плоть граната. Тут и я засну всего на несколько минут этой мнимой ночи: наши рты будут чуть приоткрываться, попыхивая, слив воедино наше теплое дыханье; и этот дивный дух будет прекраснее и запаха водки, и табачного аромата.) Заплетающимся языком Володя пробормотал: «Эй, я понимаю английский! Я слышу все, что вы говорите».

Сирена огрызнулась.

«Но ведь ты предпочитаешь говорить по-французски. Я права?»

Он выпрямился, мгновенно протрезвев. Несчастная сирена сболтнула лишнее! Ее улыбка превратилась в гримасу, она пробормотала извинение по-русски, потом бросила мне жалобное «Sorry». Зеленые глаза метнулись к часам. Она сообщила, что ей пора спать, но при этом не двинулась с места. Когда она повторила, что ей пора, Володя поощрил ее, указал подбородком на дверь. Стоило ей уйти, я почувствовал себя одиноким, беззащитным, потерявшим сообщника. Пусть даже тайного. Я совсем запутался: теперь я даже и не стремился понять этого человека, прикорнувшего на моем плече, избравшего меня, не задавшись вопросом, кто я такой, — того самого, которого я домогаюсь. Внезапно я возненавидел его за принадлежность к этой стране, к этому времени, к этому народу, порабощенному и покорному. Что это за человек, который запрещает себя любить? Мне шестнадцать лет, я нетерпелив и не выношу несправедливости.

Володя стиснул мне колено. «Не торопись, еще рано». Я хотел размяться, встать, вырваться на свободу. Он схватил меня за руку, причинив боль. Меня ужаснула его улыбка, одновременно и порочная, и умоляющая, и обреченная.

«Ваша фамилия?

— Фамилия? Ты ведь ее знаешь, я называл.

— Так, так. Ваш возраст?

— Шестнадцать. С половиной.

— Род занятий?

— Пока не решил. Я собираюсь... по крайней мере, точно не собираюсь потратить жизнь на что-нибудь одно».

Володя снисходительно посмеялся моему ответу, как детскому лепету.

«Ну, ты-то, конечно, решил, кем станешь — инженером».

Он расхохотался и состроил недовольную мину. «Конечно же, нет! Да никогда в жизни! Не желаю быть инженером. Хочу стать дипломатом.

— Забавно... Бабушка рассказывала, что мальчуганом я восхищался дипломатами. Твердил: хватит войн...

— Так, так. Сколько времени Вы пробыли в России?

— Почти месяц. Сначала побывал в Москве, потом в Казани. Еще — в Ульяновске, откуда поднялся вверх по Волге на катере, который несся с такой скоростью, что не касался воды. В этом месте Волга очень широкая, словно озеро, даже как море, где берег теряется, убегает за горизонт.

— Волга — это Ваше самое приятное воспоминание?

— Нельзя сказать, что самое приятное. До этого вечера я вообще не испытал в России ничего запоминающегося».

Почувствовав, что заигрался, Володя покраснел. «Торопишься». Он руками изобразил в воздухе асимптоту, непонятную траекторию, словно устремленную в небесную высь, куда мы канем навеки. « Ты мчишься быстрее, чем тот катер на Волге. Слишком торопишься».

Теперь и я взглянул на часы: через четверть часа мы отправимся в поход. Не отыскав другой темы, продолжаю свой рассказ о Волге: закопченные баржи с ржавыми трубами и столь трухлявыми бортами, что, казалось, суда рискуют затонуть, поглощенные водоворотом, бурлившим в кильватере нашего глиссера; тонны зерна, пирамиды угля

... О, пусть он меня полюбит, пусть мы станем единственным исключением из правил! Хоть раз не оказаться сломленными, уничтоженными, объявленными вне закона...

бесконечной вереницей тянулись по течению, пшеница, рожь, кокс, бревна, и бревна, конечно; окрестные леса были полностью изведены и аккуратно сплавлены далеко вниз по течению; дерево не отражалось в воде, поскольку от него остался лишь мертвый обрубок, покорно влившийся в походную колонну, огромную армию таких же бревен, обреченных превратиться в одну лишь спичку, нелепо-гигантскую, теснящуюся в коробке, набитой ей подобными; тысячи деревьев-спичек загромождали фарватер

...хоть раз отринуть всякую осторожность, послать к черту пейзажи, Волгу; Казань, Ульяновск, заглушить ворчанье Кремля...

как и новостройки Ульяновска сельский кинотеатр в пригородном колхозе тоже служил доказательством преимуществ плановой экономики находясь под охраной пары ментов словно во избежание приступа притом что местные крестьяне никогда бы не решились атаковать эту бетонную твердыню тем более женщины сами обитавшие в избах разноцветных домишках и щеголявшие своими свекольными щеками выглядывающими из-под цветастого платочка что придавало им полное сходство с матрешкой русской куколкой ...и, наконец, решишься заговорить напрямую, помолчать,, в конце концов обрести постель и кров, предназначенные только для нас двоих. Я произнес: «Хочу жить один. Попрошу у администрации отдельную комнату». Володя потряс головой: «Забудь, забудь об этом. В гостинице «Киевская» нет свободных мест».

эти крестьянские куколки в цветастых платочках живописных передниках и грубых резиновых ботах нас приветствовали осыпали воздушными поцелуями гордо возложив руку на изгородь личного владения которым колхоз вознаградил многовековой тяжкий труд уделив им несколько квадратных метров из миллионов гектаров русской равнины они смеялись смеялись хохотали до упаду когда автобус проезжал мимо и экскурсанты махали им оттуда своими влажными ладошками ...«Ты слишком торопишься, — повторил он. — У меня от тебя голова кругом».

эти размалеванные бабы нам горделиво демонстрировали свои приусадебные участки картофельные грядки тычины с обвившей их помидорной рассадой законное и достойное наследство от их крепостных предков пока автобус катил в направлении колхозной твердыни кинозала где нас попотчуют фильмом