Дьявола не существует - Софи Ларк Страница 22

— Сделай это, — говорит Рэндалл.

Она бросает спичку.

Кнопка воспламеняется.

Я смотрю, как он горит, и я тоже горю, завывая от боли, которая ощущается физически, как будто меня действительно подожгли рядом с ним.

Его мех выгорает, хлопок воспламеняется. Его стеклянный глаз трескается.

Я никогда не знала такой агонии. До этого момента я не знала, как сильно его люблю.

Рэндалл держит меня за руки, зная, что я все равно вырвусь от него и голыми руками выхвачу Баттонса из огня.

Он держит меня на месте, пока от медведя не остаются лишь дымящиеся, оплавленные руины.

Тогда Рэндалл говорит: — Ты слишком взрослая для плюшевых животных.

Вся любовь, которая была во мне, превратилась в ненависть. Я бы подожгла весь этот дом, если бы могла. Сожгла бы их в их кроватях, как они сожгли моего медведя.

Я поворачиваюсь к матери.

Она снова притворяется пьяной, глаза полузакрыты, она раскачивается на месте. Она отказывается смотреть на меня.

Рэндалл разрешает мне вернуться в комнату.

Я падаю на кровать. Плачу так сильно, что меня тошнит, что я бы заблевал всю кровать, если бы съел хоть немного спагетти.

Через двадцать минут или около того я слышу, как они занимаются сексом. Моя мама похожа на возбужденную чихуахуа, а Рэндалл хрюкает, как буйвол.

Я накрываю голову подушкой, все еще всхлипывая.

Спустя несколько часов, уже далеко за темнотой, мама приносит мне стакан молока.

Меня трясет так сильно, что каркас кровати дребезжит.

— Мне нужно еще лекарство, — кричу я.

Я ненавижу это, но когда у меня его нет, ломка становится еще хуже.

— Оно закончилось, — говорит она.

Она хранит бутылочку у себя в комнате. Мы оба знаем, что в нем было тридцать таблеток, когда мы пополняли рецепт в начале этой недели. Возможно, она продала их Лесли, но, скорее всего, она принимала их сама. Она думает, что они помогают ей похудеть. Рэндалл щипал ее за живот и говорил, что она толстеет.

— Позвони доктору, — умоляю я. — Я не могу ждать две недели.

— Я уже позвонила, — говорит она, и в ее голосе слышится разочарование. — Они не будут пополнять его раньше времени.

Я отворачиваюсь лицом к стене, все еще дрожа и трясясь.

Я чувствую, как она сидит позади меня, угрюмая и тихая. Моя мама знает, что Баттонс значил для меня. Но в то же время она никогда не может быть виновата. Поэтому невозможно, чтобы его сожжение было неправильным.

— Рэндалл был очень зол, — наконец говорит она.

Это ее версия извинений. Перекладывание вины на чужие плечи.

— Ты могла бы спрятать его, — шиплю я.

Этого нельзя допустить. Никто не может быть жертвой, кроме нее.

— Ты знаешь, что бы он со мной сделал! — огрызается она. — Но тебя это не волнует, не так ли? Ты не заботишься ни о ком, кроме себя. Ты эгоистка. Такая чертова эгоистка. Это ты его разозлила! Думаешь, мне нравится приходить домой с этим?

Она продолжает в том же духе еще некоторое время. Я стою лицом к стене, не обращая на нее внимания.

Она ненавидит, когда ее игнорируют. Когда ей не удается добиться от меня ответа другим способом, она замолкает, чтобы перегруппироваться.

Затем, ее голос становится низким, мягким и совершенно трезвым, она говорит: — Это был просто старый медведь.

Теперь я поворачиваюсь к ней лицом. На ней ночная рубашка, которая принадлежит мне. Ее голые ноги подтянуты под короткий подол. В тусклом свете она снова выглядит молодой. Как в моих самых ранних воспоминаниях о ней: красивее, чем самая прекрасная принцесса в сказке.

Но ее красота больше не действует на меня.

— Это все, что мне досталось от отца, — обвиняю я ее.

Ее фырканье выбивает меня из колеи.

— Этот медведь был не от твоего отца.

Я смотрю на нее, не понимая, что происходит.

Она медленно кивает, краешек ее рта подрагивает. — Это правда. Я сказала тебе это, чтобы ты замолчала о нем. Он не оставил тебе ни одного медведя - с чего бы это? Ему было плевать на тебя.

Я отворачиваюсь к стене, ожидая, когда она уйдет.

Поздно ночью, когда я знаю, что они оба спят, я сползаю с кровати и достаю из камина обломки Кнопки. Я хочу похоронить его, но не в саду Рэндалла. Вместо этого я прохожу шесть кварталов до парка Перси и своими руками выкапываю яму под кустами роз.

Затем возвращаюсь домой, ощущая такую тяжесть страданий, что кажется, будто я стою на дне океана с девятью тысячами фунтов холодной, черной воды на каждом дюйме кожи.

Не знаю, что причиняет мне больше боли - уничтожение моего медведя или потеря единственной крошечной связи с моим вторым родителем.

Раньше я представляла, что мой отец может думать обо мне. Даже ищет меня. Я надеялась, что он отвезет меня в прекрасный дом в каком-нибудь другом штате. Может быть, он разрешит мне завести котенка. Я бы ходила в школу, где меня никто не знал, где никто не знал мою маму.

Мама ничего не рассказывает мне о нем. Она наслаждается тайной, которую знает только она, и которую я никогда не узнаю, если она мне не расскажет.

Прошло достаточно времени, чтобы я больше не думала, что он найдет меня.

И все же медведь что-то значил. Он означал, что мой отец когда-то любил меня, хотя бы на мгновение.

Теперь у меня нет даже этого.

Когда я ложусь в постель без Пуговки, мне так одиноко, как никогда раньше.

Я думаю про себя, что до моего восемнадцатилетия осталось 1794 дня.

Вот тогда я смогу уехать, смогу убежать далеко-далеко отсюда.

В школе мы узнали, что рыбы, поднятые из глубины океана, взрываются, когда всплывают в более светлую воду. Они могут выдержать только то, к чему привыкли.

Я уйду в любом случае. Неважно, выплыву или лопну.

При условии, что смогу прожить еще 1794 дня.

6

Коул

На следующее утро я просыпаюсь гораздо раньше обычного, задолго до восхода солнца.

Мара тяжело спит рядом со