Русский любовник - Жиль Леруа Страница 2

Из самолета не выпрыгнешь. Из поезда тоже, ведь я не спрыгнул одиннадцать лет назад, упустив свой шанс. Стюард ждал пояснения, пока я не сообщил с натужной усмешкой: «Я там оставил одного человека, любимого человека».

Он посочувствовал, вздохнув о своем. Воссоединиться трудно.

«Если не хотите спать, подождите немного, понаблюдайте в иллюминатор. Не пройдет и часа, как солнце встанет по правому борту. Никак не могу к этому привыкнуть, всякий раз удивляюсь».

Он пошел пригасить свет, чтобы дать пассажирам возможность проспать всю эту короткую ночь, сквозь которую несся лайнер. Настроение было тревожным: предстоял многочасовой полет над Советским Союзом по столь узкому воздушному коридору, как мне пояснил стюард, что держаться его затруднительно даже ласточке. Пару недель назад русские истребители сбили отклонившийся от курса иностранный «Боинг». Все погибли. Я увидел в иллюминатор русские истребители. Пилот чуть не задевал наши бортовые огни на кончиках крыльев, он летел так близко, что я мог его рассмотреть, опознать под маской.

Она скрывала уже знакомое лицо.

Под вечер мы вселились в гостиницу «Киевская» на Днепропетровской улице. Этим летом на исходе белых ночей установилась адская жара, опасная для стариков, больных и младенцев. Боялись, что великая сушь загубит посевы.

Наступивший вечер, — то, что обычно называется вечером, — не принес облегчения. Даже наоборот — жара усилилась, и пыль, взметаясь с мостовых, забивала горло, рот, нос.

Ленинград в июле, день и ночь освещенный солнцем, страдает от бессонницы. Близ верхушки земного шара небо синей, а солнце, наоборот, бледней, словно выцветшее. Мне шестнадцать лет. Да, именно шестнадцать.

Во мне боролись противоречивые чувства. Как объяснить, зачем мы путешествуем, прекрасно понимая, что перемещения — лишь иллюзия, что увиденное не берешь в голову, в нашу упрямую голову? Я мог бы избороздить всю страну с севера на юг, от Москвы до Владивостока, но никакая реальность не в силах была стереть трех-четырех образов, которые и были моей Россией: сказки в картинках, тайком проглоченные циклы многостраничных романов Труайя, доктор Живаго и исполненные отчаянной мукой глаза поэта Маяковского.

Личные мифологии столь же прихотливы, как амурские волны. Французские коммунисты, вместе с которыми я путешествовал, приехали в Россию за подтверждением собственных представлений: да, Россия вместе со своим последним царем была уже мертва, да, Ленин пробудил к жизни лучшую часть общества. Папаша Аксель, партийный функционер, возглавляющий туристическую компанию, которая специализировалась на поездках в страны Востока и на Кубу, отыскал нам с ней два местечка в десанте из двадцати партийных активистов.

Прошло три недели. Мы посетили Москву, Казань, Ульяновск. Мне осточертели все эти музеи революции, без которых, конечно, не обходился ни один город; я уже одурел от их однообразия (всегда одинаковые пояснения экскурсоводов, столь же одинаково звучавшие в переводе; единообразная живопись, обычно представленная мазней официозных халтурщиков; одни и те же фотографии, запечатлевшие, несомненно, самые поучительные сцены истории, памятные вехи, обратившиеся в цепочку мертвых символов, которая, разумеется, завершалась мавзолеем на Красной площади, где человечек с бородкой покоился под защитным слоем воска в своей стеклянной витрине, став, по сути, чем-то вроде иконы, идола, вдохновляющего на борьбу эксплуатируемые массы), как, наконец, и от этих кладбищ жертв революции; как и от музеев Ленина, всегда одинаково иллюстрировавших жизненную эпопею Владимира Ильича Ульянова; любая деревушка хранила какую-нибудь реликвию — его священный стул или священное ложе, где довелось почивать отцу-кормильцу. Чем-то завораживает эта неистребимая потребность в отцах-кормильцах, равно при царях и большевиках, гарантирующая преемственность традиционного культа независимо от политических коллизий русской трагедии. Но что мне до этой скотобойни, замешанной на эдиповом комплексе, если я обрел то, что искал: ту самую русскую душу из популярных романов и костюмных фильмов? Я уже был готов окунуться в свой личный роман, который завяжется в тот день — белую ночь, — когда я повстречаюсь с Владимиром К., то есть Володей.

«Киевская» ничем не отличалась от любой современной советской гостиницы: комфортабельная и неприветливая. Уже сама улица вселяла тревогу. Задуманная как транспортная артерия здешней окраины, однако недостроенная, она тянулась вдоль бескрайней пустыни новейших руин, затопленных грязной жижей котлованов, ржавых лесов и ощетинившихся арматурой бетонных блоков. Предполагалось, что строители должны вернуться, однако никто толком не знал, когда именно и что их на это подвигнет.

Я забросил сумку в 545-й номер, который дежурная по этажу определила мне после часового выжидания и который мне предстояло разделить с Юрой, переводчиком, нравившимся меньше их всех, — низко-рослым молодым человеком, хорошеньким, весьма болтливым, гордящимся своими бирюзовыми глазками и социальным рангом, позволяющим общаться с иностранцами.

Я растянулся на одной из двух кроватей, предварительно опустив шторы, спасаясь от жары и пыли. Балтийское море в двух шагах отсюда, хотя и невидимо. Было нечем дышать. Морем даже не пахло. Что же это за море?

Вошел Юра и, обнаружив меня возлежащим поверх шерстяного одеяла в одних плавках, нахмурился и покраснел. Он тоже разделся, мгновенно скинул джинсы и пропотевшую рубаху, тут же спрятав их под подушку. Я притворился, что стыдливо закрыл глаза, чтобы его не смущать. Однако, наблюдая за ним сквозь ресницы, забавлялся его поношенным нижним бельем, растянутым, пожелтевшим, и дурной кожей недоедающего студента. Мне вспомнилась навязчивая идея бедных юношей Достоевского: не имея возможности купить новую одежду, они очень следили за своим бельем. Раскольников ходил в обносках, в мятом рединготе и потертых панталонах, притом всегда в свежем белье. Я прекрасно понимал, что Юра нетипичный русский. Свою нищету он прикрывал джинсами и чистой рубашкой.

Он подошел к моей кровати, бросив любопытный взгляд на небрежно приоткрытую книжку, которую я держал в откинутой руке. Это был плохой роман Сартра. Он, покраснев, ухмыльнулся:

«Знаешь, Сартр у нас запрещен. Если его найдет таможня, то конфискует.

— Хочешь, я тебе его подарю?»

Его взгляд с безотчетным вожделением заметался между моим лицом и книгой. Сколько стоит книга Сартра, если толкнуть ее из-под полы? Но Юра, как дисциплинированный юноша, победил слабость. На моем ночном столике лежал еще один роман. Он взвесил его на ладони, разбирая заглавие, которое произнес вслух: «Богоматерь цветов».

«А кто такой Жан Жене?

— Ты бы его назвал подрывным автором. Мой преподаватель литературы от него без ума.

— Вам что, в школе рекомендуют читать подрывную литературу?»

Он захихикал, недоверчивый по природе или просто придурковатый. (О