Дьявол во плоти - Реймон Радиге Страница 18

Через молочницу мы узнали, что Марены готовят званый обед с сюрпризом. Г-жа Марен лично сходила пригласить мэра, а заодно выпросить у него восемь литров молока. Дескать, не разрешит ли он молочнице приготовить из него крем?

Разрешение было даровано и, когда день настал, (дело было в пятницу), к назначенному сроку явились пятнадцать именитых граждан с супругами, каждая из которых была основательницей какого-нибудь общества вспоможения кормящим матерям или попечительского совета по уходу за ранеными, который и возглавляла, являясь одновременно членом всех остальных. Хозяйка дома, чтобы «задать тон», принимала гостей, стоя перед дверью. Благодаря все тому же таинственному предлогу, светский раут был обращен в пикник. Все приглашенные дамы проповедовали бережливость, поэтому изобретали особые рецепты. Каждая принесла с собой что-нибудь на десерт — пирожки без муки, варенье из лишайников и тому подобное. Каждая вновь прибывшая говорила г-же Марен: «Это, конечно, не Бог весть что, но, думаю, стоит попробовать…» Что касается самого г-на Марена, то он собирался воспользоваться этим приемом, дабы подготовить свое «возвращение на политическую арену».

Однако обещанным сюрпризом были, оказывается, мы с Мартой. На этот счет меня просветил, проболтавшись из сочувствия, один мой знакомый, приятель по вагону, чьи родители оказались в числе приглашенных. Так что сами судите, насколько я был ошеломлен, узнав, что любимым развлечением четы Маренов было подслушивать, пристроившись вечерком под Мартиной спальней, звуки наших ласк.

Как видно, они не только сами вошли во вкус, но и решили поделиться своим удовольствием с общественностью. Разумеется, Марены, как люди почтенные, делали это под предлогом борьбы за нравственность. Цвет местного общества был для того и созван, чтобы разделить их благородное негодование.

Итак, все приглашенные были в сборе. Г-жа Марен знала, что я нахожусь у Марты, и велела поставить стол прямо под спальней. Она сгорала от нетерпения. Ей хотелось бы сию же минуту взмахнуть дирижерской палочкой и объявить начало представления. Благодаря словоохотливости моего молодого попутчика, выдавшего семейную тайну из юношеской солидарности и желания проучить собственных родителей, мы с Мартой хранили молчание. Я, правда, не осмелился раскрыть ей причину этого сборища. Мне представлялось напряженное лицо г-жи Марен, глаза, устремленные на стрелки часов, гости, теряющие терпение. Наконец, около семи вечера приглашенные пары стали расходиться несолоно хлебавши, тихонько обзывая Маренов между собой обманщиками и сходясь во мнении, что г-н Марен в свои семьдесят с лишним лет неисправимый карьерист: желая снова пролезть в советники, он сулит вам горы золотые, а нарушает свои обещания, даже не дождавшись, пока будет избран. Что же касается его супруги, то все дамы увидели с ее стороны лишь желание разжиться даровым десертом. Мэр городка в качестве почетного гостя посетил собрание всего на несколько минут. Но и этих нескольких минут (вкупе с восемью литрами молока) оказалось достаточно, чтобы поползли слухи о его более чем коротком знакомстве с дочерью Маренов — школьной учительницей. В свое время ее брак и так наделал немало шуму, показавшись обществу недостойным ранга учительницы; она вышла замуж за местного полицейского.

Я в тот вечер не успокоился, пока не заставил Маренов выслушать то, чем они собирались попотчевать других. Марту даже удивила моя запоздалая пылкость. Не имея больше сил сдерживаться и рискуя вызвать упреки, я все-таки рассказал ей о подлинной цели этого приема. Мы вместе хохотали до слез.

Быть может, г-жа Марен оказалась бы более снисходительной, если бы мы послужили ее планам. Но провала она нам простить не могла. Правда, свою ненависть ей пришлось затаить, так как средств утолить ее она не имела, а на анонимные письма не решалась.

Был месяц май. Я все реже встречался с Мартой у нее дома, ночуя там только в тех случаях, если мне удавалось изобрести для своих родителей какую-нибудь отговорку насчет раннего утра. Мне это удавалось раза два в неделю. Неизменная удача любого моего вымысла меня даже удивляла. Но на самом деле отец мне просто не верил. С беспечной снисходительностью он на все закрывал глаза, при условии, что ни братья, ни прислуга ничего не будут знать. Мне, таким образом, достаточно было сказать, что я уйду в пять часов утра, как в тот раз, когда я гулял якобы в Сенарском лесу. Только мать больше не собирала мне корзинку.

Мой отец сначала долго все терпел, потом вдруг, ни с того ни с сего, налетал на меня и бранил за лень. Эти сцены быстро разражались и так же быстро затихали, подобно накатывающим волнам.

Ничто так не поглощает, как любовь. Мы ленимся не потому, что ленивы, но потому, что влюблены. Любовь стыдливо сознает, что единственная вещь, способная отвлечь нас от нее, — это работа. И она видит в работе свою соперницу. А никакого соперничества она выносить не способна. Но любовь — благотворная лень, словно весенний дождь, несущий полям плодородие.

Если юность глуповата, значит, она слишком мало ленилась. Просчет всех наших образовательных систем в том, что они обращены к посредственности, в силу ее подавляющего большинства. Для пытливого ума лень просто не существует. Больше всего я узнавал именно в те долгие дни, которые стороннему наблюдателю показались бы совершенно пустыми. Я следил за своим неискушенным сердцем, как какой-нибудь выскочка следит за своими жестами во время званого обеда.

Когда я не ночевал у Марты (а таких дней становилось все больше и больше), мы прогуливались с ней после обеда вдоль Марны, часов до одиннадцати. Я отвязывал отцову лодку, Марта гребла, а я лежал, пристроив голову у нее на коленях. Это ей мешало. И толчок весла, нечаянно меня задевший, напоминал, что эта прогулка не продлится всю жизнь.

Любовь заставляет нас делиться своим блаженством. Поэтому даже самая холодная любовница становится вдруг ласковой, целует нас в шею, изобретает тысячи уловок, чтобы привлечь наше внимание именно в тот момент, когда мы усаживаемся, скажем, писать письмо. Никогда мне так не хотелось поцеловать Марту, как в тот миг, когда какая-нибудь работа отвлекала ее от меня. Никогда мне так не хотелось коснуться ее волос, растрепать их, как в тот миг, когда она начинала причесываться. В лодке я приставал к ней, мешал грести, покрывал поцелуями, чтобы она бросила свои весла, а лодку сносило течением, покуда она