Дьявол во плоти - Реймон Радиге Страница 16

Вскрывая письмо от Марты, я с сомнением спрашивал себя, как удалось ей справиться с этой задачей — написать любовное письмо. Я просто забыл, что из всех разновидностей эпистолярного жанра любовное письмо — самая незамысловатая; была бы любовь, а остальное приложится. Я нашел, что Мартины письма восхитительны, не хуже самых изысканных, какие только мне доводилось читать. Хотя ничего такого особенного в них не было, Марта писала о вещах вполне заурядных, да еще о том, какая это мука — жить вдали от меня.

Меня удивляло, что пытка ревностью оказалась гораздо слабее, чем я предполагал. Жак уже начинал казаться мне этаким вечным мужем; я напрочь забыл о его молодости и видел в нем чуть ли не старикашку.

Сам я Марте писем не писал, это было бы слишком рискованно. В сущности, я был этим даже доволен, ибо, воздерживаясь от переписки, не давал пищи смутным опасениям, возникающим перед любым новым предприятием, что окажусь неспособным, что мои письма могут шокировать ее, или показаться наивными.

Моя небрежность привела к тому, что дня через два я оставил валяться на своем рабочем столе одно из Мартиных писем. Оно исчезло. Потом появилось снова. Исчезновение этого письма расстраивало все мои планы: я ведь рассчитывал, воспользовавшись Жаковой побывкой, убедить своих родителей, что окончательно порвал с Мартой. И если раньше я из пустого бахвальства позволял им догадываться, что завел любовницу, то теперь стремился давать как можно меньше доказательств нашей связи. И ведь надо же — когда я почти в этом преуспел, отец вдруг обнаруживает подлинную причину моего благоразумия.

Свой появившийся досуг я использовал, чтобы наверстать пропуски в академическом рисунке, поскольку долгое время все свои этюды обнаженной натуры делал с Марты. Не знаю, догадывался ли об этом отец, но порой он удивлялся некоторому однообразию моих моделей, причем с таким деланным простодушием, что вынуждал меня краснеть. Итак, я вернулся в Гранд-Шомьер, где работал много и усердно, желая обеспечить себе запас рисунков на весь остаток года. Пополнить его я намеревался в следующий Жаков приезд.

Я опять стал встречаться с Рене, сменившим Генриха IV на Людовика Великого. Я заходил туда к нему каждый вечер, закончив свои академические штудии в Гранд-Шомьер. Виделись мы тайком, потому что после истории с его отчислением, и особенно после слухов о нашей с Мартой связи, родители настрого запретили ему мое общество, хоть и почитали меня раньше за добрый пример для их сына.

Рене, которому любовь в любви казалась лишней обузой, подшучивал над моей глубокой страстью к Марте. Не снеся, наконец, его ехидства, я трусливо заявил ему, что моя любовь — это так, легкая интрижка. Его былое восхищение моей особой, которое за последнее время несколько поугасло, сразу же резко возросло.

Я начинал ощущать, что слишком привык к любви Марты. И больше всего меня тяготил вынужденный пост, наложенный на мои чувства. Моя раздражительность была сродни ощущению пианиста, отлученного от инструмента, курильщика, лишившегося сигарет.

Рене, насмехавшийся над моей чувствительностью, был, однако, сам увлечен одной женщиной, которую он любил якобы без любви. Это было грациозное животное, белокурая испанка, выгибавшаяся так ловко, словно всю свою жизнь провела в цирке. Рене, при всей своей беззаботности, оказался весьма ревнив. Он уговорил меня, полусмеясь, полубледнея, оказать ему одну странную услугу. Для того, кто знаком с нравами школяров, эта услуга показалась бы типично школярской причудой. Рене хотел выяснить, не обманывает ли его эта женщина. Мне предстояло, таким образом, попытаться соблазнить ее, чтобы дать потом своему другу отчет — как далеко мне удалось зайти.

Эта услуга меня озадачила. Робость опять стала брать свое, хотя я ни за что на свете не желал показаться робким. Впрочем, дама сама вывела меня из затруднения. Она соблазнила меня с таким проворством, что робость, которая кое-чему мешает, а кое-чему и способствует, помешала мне уважить и Рене, и Марту. Я надеялся, по крайней мере, извлечь из этого удовольствие, но, увы, я был словно курильщик, привыкший к одной марке сигарет. И мне достались, таким образом, лишь угрызения совести из-за Рене, которому я, впрочем, поклялся, что его любовница отвергла все мои домогательства.

По отношению к Марте я никаких угрызений не испытал, хотя и склонял себя к этому. Напрасно я говорил себе, что, устрой она такое со мной, я бы ее никогда не простил. Тщетно. Я ничего не смог с собой поделать. «В конце концов, это разные вещи», — нашел я себе извинение с той замечательной пошлостью, на которую так щедр наш эгоизм. Ведь соглашался же я не писать Марте, но зато если бы она мне не писала, я бы решил, что она меня больше не любит. И вместе с тем эта легкая неверность лишь усилила мою любовь.

Жак ничего не мог понять в поведении своей жены. Марта, обычно довольно разговорчивая, теперь с трудом выдавливала из себя слова. Стоило ему спросить: «Что с тобой?», она отвечала: «Ничего».

По этому поводу г-жа Гранжье устраивала бедняге Жаку всевозможные сцены. Она обвиняла его в нечуткости по отношению к ее дочери и выражала раскаяние, что вообще выдала ее за него. Она решила вновь забрать Марту к себе. Жак согласился. И вот, через несколько дней после своего возвращения он перевез Марту в дом к ее матери, которая, потакая малейшим капризам дочери, лишь поощряла ее любовь ко мне, даже не отдавая себе в том отчета. Марта родилась в этом доме. Здесь каждая вещь, — говорила она Жаку, — напоминает ей о счастливой поре, когда она принадлежала лишь себе самой. Она решила спать в своей девичьей комнате. Жак попытался настоять, чтобы там, по крайней мере, поставили кровать и для него. Чем лишь вызвал первую истерику. Марта ни за что не соглашалась осквернить девственность этой спальни.

Г-н Гранжье находил подобную целомудренность вздорной. Г-жа Гранжье ее оправдывала, внушая и мужу, и зятю, что те ничего не смыслят в тонкостях женского естества. Она была даже польщена тем, что Жак занимает в чувствах ее дочери так мало места. Поэтому все, что Марта отнимала у своего мужа, г-жа Гранжье тотчас же присваивала себе, находя все эти тонкости и щепетильности весьма возвышенными. Таковыми они, впрочем, и были, но по отношению ко мне.

В те дни, когда Марта, по ее собственным словам, чувствовала себя хуже всего, она настаивала на прогулках. Жак хорошо сознавал, что это отнюдь не из удовольствия пребывать в его обществе. На самом деле Марта, никому не